Мятеж

Сегодня, к счастью, его сопроводили прямо в кабинет деда. Это была комната, предназначенная для устрашения другого рода. Устрашение предназначалось для тех, кто мог подумать, будто он равен Джупитусу Фиску. Бархатный ковер того же оттенка золота, что и галстуки ополченцев, прорезал голый серый камень от дверей до стола, словно длинный язык, переносящий Олливана в кислое брюхо прожорливого зверя. Вдоль стен роскошь боролась с менее выразительным холодным мрамором. Фиску нравились огромные картины, изображающие письменные столы, камины и люстры. Комната была такой же холодной и пугающей, как тюремная камера, и такой же дорого обставленной, как тронный зал императора Алконоса.

Олливан сел за письменный стол, чтобы дождаться своего деда. Прошло еще немало времени, прежде чем двери снова с гулким стоном открылись и Джупитус Фиск начал долгий путь к нему навстречу. Прежний Олливан остался бы в своем кресле, возможно, даже положил бы ногу на стол верховного чародея. Новый Олливан – тот, кто зачаровал, а затем потерял очень разрушительное заклинание, рыскающее теперь по городу в поисках жертв, – оказался на ногах прежде, чем Джупитус смог бы сфокусировать на нем свой слабеющий взгляд.

Если бы старик соизволил. Но он не поднял глаз. Он вытирал руки тряпкой, которую затем передал стоявшей рядом с ним стражнице, что-то прошептав ей при этом. Эхо донеслось до Олливана из углов похожей на пещеру каменной комнаты, но слова были слишком тихими, чтобы их можно было разобрать.

Когда Джупитус обошел стол и сел, внимание Олливана привлекло багровое пятно на белой манжете. Ткань, которую теперь бросили в огонь, вспыхнула розовым и покрылась пятнами, а затем пламя поглотило ее.

– Серьезно? – спросил Джупитус, увидев замкнутое, бледное выражение лица Олливана. – Никаких острот по поводу того, что ты «чему-то помешал»? Или, может быть, по поводу того, что ты «будешь следующим»?

Он и правда хотел так пошутить, но не смог заставить себя открыть рот.

– Еще один предатель, – продолжал Джупитус. – Я думаю, один из последних в этой шайке бунтовщиков.

Олливан знал: у его деда всегда были враги, против него постоянно плели заговоры. И он знал, что все они были обескровлены и побеждены. Он пытался забыть, что даже видел, как все происходило, но это единственное пятнышко крови на рукаве его дедушки широко распахнуло двери в память.

Ему было десять лет. Почти мужчина, как сказал дедушка в то утро, когда забрал его, чтобы отвести в Палаты. Олливан думал, что его туда привели, чтобы научить работе деда, и, пока вели по коридорам, он вздыхал и вяло волочил ноги. Он уже был ко многому безразличен, но все более смелые эксперименты с непослушанием вселили в него мысль, что это может быть каким-то запоздалым наказанием.

Он не был мужчиной, но однажды им станет. И то, каким именно человеком он будет, зависит от него, а не от дедушки.

А потом они спустились по винтовой лестнице, и его уши наполнились криками.

– Пойдем, – коротко сказал Джупитус, когда Олливан остановился, инстинктивно вжимаясь в стену. Идущий позади стражник подтолкнул его, и они продолжили путь.

Он подумал, что это запах свиной крови. Неделей раньше повар позволил ему помочь приготовить черный пудинг, так что память о запахе была свежа. Тогда у него скрутило живот.

Запах смешался с криками, и вдруг его юношеский разум пришел в себя. Это была кровь человека – и не конкретного обнаженного по пояс и изрезанного человека, прикованного к стене в камере перед ним, – а кровь многолетних жертв, их жизненная сила, впитавшаяся в каменный фундамент империи Джупитуса Фиска.

Слова, сказанные его дедом, пока тот резал кожу пленника на длинные изящные ломтики, дошли до него много позже. Ответственность за мир и процветание лежала на тех, кто обладал властью, а это было лишь одной из сопутствующих обязанностей. То, что Джупитус Фиск калечил своих собственных врагов, а не перекладывал задачу на других, было делом принципа. Он хотел, чтобы они увидели белки его глаз и поняли, кому причинили зло и чего им это стоило.

Таковы были слова, о которых вспоминал Олливан, но было слишком поздно поддаваться их обманчивости. Ибо он видел выражение лица своего деда, был свидетелем тихой безмятежности, которая охватывала все его существо, когда в руке у него лежал нож. Он никогда не знал светлой стороны Джупитуса Фиска, но, наблюдая, как его дедушка вытирает кровь с шеи, Олливан испытал тревожное и неуместное осознание того, что именно такими обычно были бабушки и дедушки других детей: довольными, страстными, светящимися изнутри. Его же дед становился таким лишь после чьих-то пыток.

И вот урок верховного чародея был утерян, потому что иная истина оказалась выжжена в десятилетнем сознании Олливана.

– Есть ли что-нибудь, что ты хотел бы мне рассказать?

Он моргнул. Джупитус терпеливо наблюдал за ним из-за своего стола.

Олливан глубоко вздохнул, и в тот момент, когда ему нужно было собраться с мыслями, он притворился, что набирается духа.