Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

110. Констанция{266}

. Буржуазное общество всюду настаивает на напряжении волевых усилий; одна лишь любовь должна быть непроизвольной, чистой непосредственностью чувства. В тяге к этой непосредственности, подразумевающей отказ от труда, буржуазная идея любви трансцендирует само буржуазное общество. Но, воздвигая истинное непосредственно среди всеобщей неистинности, она обращает первое в последнюю. Не просто потому, что чистое чувство, насколько оно еще возможно в экономически детерминированной системе, тем самым самим обществом превращается в алиби господства интереса и свидетельствует о гуманности, которой не существует, но потому, что непроизвольность самой любви, даже там, где она не была с самого начала устроена практически, вносит вклад в то самое целое, как только утверждается как принцип. Если любовь должна представлять в существующем обществе общество лучшее, то она сможет достичь этого не как мирный анклав, а лишь в форме сознательного сопротивления. Однако подобное сопротивление требует как раз того элемента произвольности, что воспрещают любви буржуа, для которых любовь никогда не будет в достаточной мере естественной. Любить – значит быть способным не дать непосредственности зачахнуть под вездесущим натиском посредничества, под давлением экономики: тогда, в этой верности непосредственности, любовь опосредует саму себя и становится упорным ответным давлением. Любит лишь тот, кто обладает силой отстаивать любовь. Если социальная привилегия в сублимированном виде предопределяет даже сексуальное влечение, спонтанно представляя привлекательным то одного, то другого человека посредством тысячи нюансов того, что одобрено существующим порядком, то ей противится однажды возникшая привязанность, проявляющая стойкость там, где того не желает сила тяжести общества, и противящаяся всяким интригам, к которым общество регулярно прибегает. Это является испытанием чувства на предмет того, выходит ли оно благодаря продолжительности за пределы одного только чувства, пусть даже и как одержимость. Та же любовь, однако, что, сохраняя видимость неотрефлектированной спонтанности, кичась мнимой искренностью чувства, полностью доверяется тому, что считает зовом сердца, и спасается бегством, как только ей покажется, что она этого зова больше не слышит, как раз в такой своей суверенной независимости и является инструментом общества. Пассивно, сама того не ведая, она лишь записывает числа, выпадающие на рулетке интересов. Предавая любимого, она предает саму себя. Приказ блюсти верность, который отдает общество, есть средство лишения свободы, однако лишь посредством верности свобода способна выразить неподчинение приказу общества.

111. Филемон и Бавкида{267}. Домашний тиран надевает пальто с помощью жены. Она усердно исполняет долг любви и провожает его взглядом, который говорит: что поделаешь, позвольте ему эту маленькую радость, такой уж он, всего лишь мужчина. Патриархальный брак мстит мужу той снисходительностью, которую выказывает жена и которая стала расхожей формулой в иронических жалобах женщин на мужское нытье и несамостоятельность. За напускной идеологией, которая утверждает мужчину в главенствующей роли, кроется идеология тайная, не менее ложная, низводящая его до подчиненного, делающая его жертвой манипуляции, уловок и обмана. Подкаблучник – это тень того, кто рвется из дому во враждебный мир. С такой же узколобой проницательностью, с какой супруга оценивает мужа, относятся к взрослым дети. Дисбаланс между его авторитарными притязаниями и его беспомощностью, который неминуемо проявляется в частной сфере, заключает в себе нечто смехотворное. Всякая семейная пара, появляющаяся рука об руку, комична, и комичность эту пытается сгладить терпеливое понимание со стороны жены. Едва ли существует женщина, давно состоящая в браке, которая своим шушуканьем о маленьких слабостях мужа не дезавуировала бы супруга. Ложная близость провоцирует злобу, а в области потребления сильнее тот, кто способен дотянуться до вещей. Гегелевская диалектика раба и господина по-прежнему справедлива в приложении к архаическому домострою и только усиливается за счет того, что женщина упорно держится за этот анахронизм. Она как вытесненный матриарх становится госпожой именно там, где должна быть в услужении, и патриарху достаточно явить себя в качестве такового, чтобы предстать в карикатурном обличье. Такая единовременная диалектика эпох предстает индивидуалистическому взору как «борьба полов». Оба противника неправы. Разволшебствляя мужчину, чья власть основывается на зарабатывании денег, утверждающем себя как ранг, которым обладает человек, женщина одновременно выражает неистинность брака, в котором она стремится обрести всю свою истину. Не может быть никакой эмансипации без эмансипации общества.