Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

107. Ne cherchez plus mon cœur{255}. Пруст, наследник бальзаковской одержимости, которому любое светское приглашение казалось открывшимся сезамом возрожденной жизни, ведет читателя в лабиринты, где в праисторической болтовне ему открываются мрачные тайны всего этого блеска, пока при слишком близком, пристрастном рассмотрении он не тускнеет и не покрывается трещинами. Однако та placet futile

{256}, та забота об исторически обреченном роскошествующем классе, никчемном по подсчетам любого буржуа, та абсурдная энергия, что расточается на расточителей, оказывается оплаченной более достойно, чем непредвзятость взгляда, улавливающего значимое. Схема распада, на которой Пруст основывает картину своего society, предстает как схема масштабной тенденции общественного развития. То, что погибает в бароне де Шарлюсе, в Сен-Лу и в Сване{257}

, есть то же самое, чего недостает всему последующему поколению, не знающему уже даже имени последнего поэта. Эксцентричная психология декаданса создает набросок негативной антропологии массового общества: Пруст дает аллергический ответ о том, что впоследствии причинят любви в целом. Отношения обмена, которым она отчасти противилась на протяжении всей буржуазной эпохи, полностью поглотили ее: последняя непосредственность становится жертвой удаленности всех контрагентов друг от друга. Любовь охладевает от ценности, которую «я» приписывает самому себе. Его любовь представляется ему большей любовью, а тот, кто любит больше, впадает в несправедливость. Это вызывает подозрения со стороны любимой, и, оказавшись возвращенной самой себе, его привязанность начинает страдать жестокостью собственника и разрушительным самомнением. В Обретенном времени говорится: «Отношения с любимой женщиной ‹…› остаются порой платоническими не только из-за женской добродетели или потому, что любовь, которую она нам внушает, лишена чувственности. Так бывает и потому тоже, что влюбленный, слишком нетерпеливый от избытка своей любви, не умеет, изображая приличествующее случаю равнодушие, дождаться момента, когда достигнет желаемого. Он всё время возобновляет попытки, беспрестанно пишет ей письма, ищет встреч, она отказывает ему, он в отчаянии. И в какой-то момент она понимает, что, если одарит его своим обществом, своей дружбой, эти блага уже покажутся столь бесценными тому, кто считал себя лишенным их, что она может счесть для себя возможным больше ничего и не предлагать, и, воспользовавшись моментом, когда он не в силах уже выносить муки не видеть ее, когда он любой ценой хочет закончить войну, она принуждает его заключить мир, первым условием которого являются платонические отношения ‹…› Женщины догадываются обо всем этом и знают, что могут подарить себе роскошь никогда не отдаваться тем, в ком чувствуют – если они были слишком нетерпеливы и не смогли это скрыть в первое время – неисцелимое желание обладать»

{258}. Продажный юноша Морель сильнее своего влиятельного любовника: «‹…› Морель одерживал верх, если не хотел уступать. А для того, чтобы он не уступил, ему достаточно было почувствовать себя любимым»{259}

. Личный мотив бальзаковской герцогини де Ланже{260} получил универсальное распространение. Качеству каждого из бесчисленных автомобилей, возвращающихся в воскресенье вечером в Нью-Йорк, точно соответствует красота девушки, в нем сидящей. – Объективное разложение общества субъективно проявляется в том, что эротическое влечение стало слишком слабым, чтобы соединять сохраняющих себя монад, словно человечество имитирует физическую теорию Большого взрыва. Ответом на фригидную недоступность любимого существа, к настоящему времени уже ставшую признанной инстанцией массовой культуры, является то самое «неисцелимое желание» любящего. Когда Казанова называл женщину не имеющей предрассудков, то он имел в виду, что никакие религиозные условности не мешают ей отдаться; сегодня же женщиной без предрассудков именовалась бы та женщина, которая больше не верит в любовь, не позволяет вскружить себе голову и допустить, что вложит больше, чем может получить взамен. Сексуальность, ради которой якобы и продолжается вся эта суета, превратилась в такую же бредовую идею, которой раньше было воздержание. В то время как устройство жизни не оставляет более времени для удовольствия, сознающего само себя, и заменяет его физиологическими отправлениями, разнузданная сексуальность сама себя десексуализирует. Собственно, людям хочется уже вовсе не опьянения, а всего лишь платы, соотносимой с усилиями, которых они более всего на свете хотели бы избежать как избыточных.