. Немецкие филистеры от свободы постоянно обращали в свою пользу стихотворение Бог и баядера{268} с его громкой заключительной фразой «Заблудших детей огневыми руками / Благие возносят к чертогам своим». Не следует доверять аттестованному великодушию. Оно полностью усваивает буржуазное осуждение продажной любви; эффекта всеотеческого понимания и прощения оно добивается только тем, что очерняет хорошенькую спасенную, с ужасом и восхищением именуя ее падшей{269}. Акт милосердия сопряжен с оговорками, которые превращают его в иллюзорный. Чтобы заслужить искупление, – как будто заслуженное искупление вообще может быть таковым, – дева должна взойти на «убранное ложе», показав, что даже за это «не надо ей даров». Но если она идет на это не ради даров, то ради чего же еще? Разве чистая любовь, присутствие которой в ней предполагают, не соприкасается неуклюже с тем очарованием, каким обволакивают ее облик танцевальные ритмы стихотворения Гёте и которое, право, уже не вытравить даже речами о ее глубокой испорченности? Однако она должна непременно стать такой вот доброй душой, которая лишь однажды забылась. Чтобы быть допущенной в заповедник гуманности, блудница, на терпимости по отношению к которой настаивает гуманность, сперва должна перестать блудить. «Раскаянье грешных любимо богами». Вся эта экспедиция в предместье{270} – своего рода метафизическая slumming party[63], гульбище патриархальной низости, вдвойне раздувающей собственное величие, сперва до несоразмерности увеличивая дистанцию между мужским духом и женской природой, чтобы затем, выставляя высшей ценностью совершенство власти, снять ею же установленное различие. Буржуа нуждается в баядере – не просто для удовольствия, в котором он ей при этом отказывает, а для того, чтобы и вправду почувствовать себя богом. Чем ближе он подступает к краю своей территории и чем больше забывает о своем достоинстве, тем более жесток ритуал насилия. У ночи свои удовольствия, однако проститутку всё равно сожгут{271}. Остальное – идея.