Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

152. Внимание: не использовать не по назначению. Диалектика возникла изнутри софистики как метод дискуссии, призванный подорвать догматические утверждения и, говоря языком прокуроров и комиков, превращающий слабое слово в сильное{386}. Впоследствии она сформировалась – по отношению к philosophia perennis[117] – как вечный метод критики, как прибежище всякой мысли угнетенных, даже такой, которую они никогда и не мыслили. Однако, будучи средством доказательства своей правоты, она с самого начала была и средством достижения господства, формальной техникой апологии, не пекущейся о содержательной стороне дела, на службе у тех, кто был в состоянии платить: она была принципом, позволяющим всё всегда и с успехом обернуть в свою пользу. Поэтому ее истинность или неистинность заключается не в методе как таковом, а в ее интенции в историческом процессе. Разделение гегелевской школы на левое и правое крыло обусловлено двусмысленностью теории ничуть не меньше, чем политической ситуацией домартовского периода{387}. Диалектическим является не только учение Маркса о том, что пролетариат как абсолютный объект истории способен стать ее первым историческим субъектом, реализовать сознательное самоопределение человечества

{388}, но и шутка, которую Гюстав Доре вкладывает в уста одному из парламентских представителей Ancien Régime[118]{389}: не будь Людовика XVI, дело не дошло бы до революции, поэтому правами человека мы обязаны именно ему. Негативная философия – универсальное разрушение – всегда разрушает и само разрушающее. Однако новая форма, в которой диалектика претендует на снятие и того и другого, разрушенного и разрушающего, в антагонистическом обществе никогда не может предстать в чистом виде. До тех пор, пока отношения господства воспроизводят себя, в разрушении разрушающего будет вновь проявляться его старое качество{390} в чистом своем виде: в радикальном смысле там не может быть осуществлен скачок. Именно он стал бы событием, которое ведет за пределы этого порочного круга. Поскольку диалектическое определение нового качества всякий раз вынуждено ссылаться на власть объективной тенденции, передающей потомкам заклятие господства, это определение почти неизбежно оказывается принужденным всякий раз, когда его понятийная работа доходит до отрицания, хотя бы в мыслях подставить дурное старое на место несуществующего иного. Глубина погружения диалектики в объективность обретается ценой причастности ко лжи, утверждающей, будто объективность уже и есть истина. Ограничиваясь экстраполяцией состояния, при котором привилегии отсутствуют, из того состояния, что обязано диалектическому процессу привилегией своего бытия, она преклоняется перед реставрацией. К этому восприимчиво и частное существование. Гегель продемонстрировал ему, насколько оно ничтожно. Согласно Гегелю, простая субъективность, настаивающая на чистоте собственного принципа, запутывается в антиномиях. Там, где она не объективирует себя в обществе и государстве, она гибнет от своей несущественности, лицемерия и зла{391}

. Мораль – автономия, ориентирующаяся на чистую достоверность себя самого, – равно как и совесть, суть лишь иллюзия{392}. Если «морально действительного не существует»{393}, то, как следствие, и в Философии права брак помещается выше совести, а совести, даже на той ее высоте, которую Гегель вслед за романтиками определяет как иронию{394}, приписывается «субъективное тщеславие»

{395} в двойном понимании. Этот мотив диалектики, который пронизывает все слои системы, одновременно истинен и неистинен. Истинен, поскольку он разоблачает особенное как необходимую иллюзию, ложное сознание отъединенного, что оно есть лишь оно само, а не некоторый момент целого; это ложное сознание он растворяет силой целого. И неистинен, поскольку – пока объективность, которую мысль противопоставляет дурной субъективности, несвободна, отстает от критической работы субъекта – мотив объективации, «отчуждения»{396} низводится до предлога как раз для буржуазного самоутверждения субъекта, до простой рационализации. Слово «отчуждение», ожидающее от послушания индивидуальной воли избавления от индивидуального произвола, как раз тем, что оно подчеркнуто фиксирует внешнее как институционально противопоставленное субъекту, вопреки всем заверениям о примирении признает вечную непримиримость субъекта и объекта, которая, в свою очередь, составляет тему диалектической критики. Акт отчуждения от себя{397} приводит к отречению, каковое Гёте описал как спасительное{398}, и тем самым к оправданию status quo, как тогда, так и сегодня. К примеру, из знания об уродовании женщин патриархальным обществом, о невозможности устранить антропологическую деформацию, не устраняя ее предпосылки, именно диалектик, этот категорический противник иллюзий, способен вывести позицию «кто в доме хозяин», замолвить слово за продолжение патриархальных отношений{399}

. При этом у него нет недостатка ни в убедительных основаниях, таких как невозможность отношений иного рода при современных условиях, ни даже в гуманности по отношению к угнетенным, которым приходится расплачиваться за ложную эмансипацию, однако всё истинное превращается в идеологию под влиянием мужских интересов. Диалектику известно несчастье и брошенность на произвол судьбы тех, кто стареет, так и не вступив в брак, известна убийственность развода{400}. Однако, вопреки всякой романтике отдавая преимущество овеществленному браку перед эфемерной, не снятой внутри совместной жизни страстью{401}, он становится глашатаем тех, кто заключает брак, пренебрегая склонностью, – тех, кто любит то, на чем они женаты, то есть абстрактное отношение владения{402}. Конечный вывод подобной мудрости земной{403} заключался бы в том, что личность вступающих в брак не имеет особого значения, если только они приспосабливаются к определенным условиям и обстоятельствам и делают свое дело. Чтобы защититься от подобных искушений, просветленная диалектика нуждается в непрестанном недоверии к тому апологетическому, реставраторскому элементу, который в то же время сам – составная часть ненаивности. Угроза ухода от рефлексии обратно к нерефлексии обнаруживается в превосходстве, которое распоряжается диалектическим методом по своему усмотрению и глаголет так, словно оно само по себе есть то непосредственное знание о целом, которое принцип диалектики как раз исключает. Точки зрения тотальности придерживаются, чтобы выбить из рук противника – поучая его фразами в духе «Вовсе не это имелось в виду!» – любое определенное отрицательное суждение и одновременно самим насильственно прервать движение понятия, остановить диалектику указанием на непреодолимую силу тяжести фактов. Причина беды заключается в thema probandum[119]: диалектикой пользуются, вместо того чтобы предаться ей. В таком случае суверенно-диалектическая мысль возвращается на додиалектическую стадию – стадию спокойного изложения того, что у любой вещи есть две стороны.