Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

IV. Оккультизм – это рефлекторная реакция на субъективацию всякого смысла, дополнение к овеществлению. Если объективная реальность предстает живым людям глухой, как никогда прежде, то они стремятся извлечь из нее смысл с помощью заклинаний. И смысл этот без разбора видится в первом попавшемся, сколь бы дурным оно ни было: разумность действительного, с которой уже толком не всё в порядке, подменяется вертящимися столами и лучами, испускаемыми кучками земли. Отбросы мира явлений превращаются в больном сознании в mundus intelligibilis[112]

. Это почти что предстает спекулятивной истиной, подобно тому, как Одрадек{373}

у Кафки предстает почти что ангелом, – и всё же в позитивности, которая исключает медиум мысли, это лишь варварское заблуждение, субъективность, опустошенная от самой себя и потому не опознающая себя в объекте{374}

. Чем предельнее гнусность того, что выдают за «дух», – а ведь во всем, что более одушевленно, просвещенный субъект незамедлительно узнал бы себя, – тем в большей степени обнаруженный там смысл, который сам по себе полностью отсутствует, становится бессознательной, навязчивой проекцией если не клинически, то исторически распадающегося субъекта. Он хотел бы уравнять мир с собственным распадом – вот откуда вся эта его бутафория и злая ворожба. «Читает третья по руке, / Беду мою читает»{375}

. В оккультизме дух стонет во власти собственных чар, словно человек, видящий дурной сон, когда его муки возрастают по мере того, как он чувствует, что грезит, но при этом никак не может проснуться.

V. Сила оккультизма – как и фашизма, с которым оккультизм связывают мыслительные схемы наподобие тех, к каким прибегают антисемиты, – не просто носит патологический характер. Она заключается, скорее, в том, что нуждающееся в истине сознание мнит, будто может ухватить в более мелких спасительных средствах, как бы в покрывающих образах, некое смутным образом присутствующее знание, которое намеренно скрывает от него всякого рода официальный прогресс. Это знание того, что общество, исключая, в сущности, возможность спонтанного изменения, тяготеет к тотальной катастрофе. Реальное сумасбродство отражается в сумасбродстве астрологическом, которое выдает непроницаемую взаимосвязь отчужденных элементов – ведь нет ничего более чуждого, чем звезды, – за знание о субъекте. Угроза, которая вычитывается из расположения звезд, похожа на угрозу историческую, которая продолжает вращаться как раз в сфере бессознательного, бессубъектного. То, что все люди – будущие жертвы некоего целого, которое они сами же и образуют, они способны вынести, только отделяя это целое от себя и перенося его на нечто похожее на него, но внешнее ему. В той жалкой бессмыслице, которой они поглощены, в бессодержательном ужасе они дают выход бессмысленной жалости, вопиющему страху смерти, однако продолжают вытеснять его, что совершенно необходимо, если они хотят жить дальше. Разрыв в линии жизни, указывающий на затаившийся рак, представляет собой обман только там, где предполагают его присутствие, то есть на ладони индивида; там, где оккультисты не ставят диагноза, то есть в отношении коллектива, подобный диагноз был бы верен. Оккультисты небезосновательно ощущают притягательность по-детски монструозных естественнонаучных фантазий. Путаница, которую они создают между своими эманациями и изотопами урана, – это, на деле, предельная ясность. Лучи мистики – скромное предвестие технического излучения. Суеверие есть познание, поскольку оно охватывает единым взором шифры деструкции, рассеянные по поверхности общества, – и оно глупо, поскольку при всем своем влечении к смерти еще цепляется за иллюзии: надеется получить от преображенного, перемещенного в небеса общества ответ, который может быть дан лишь в отношении общества реального.