Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

(1) Key people[120]. Тот тип задавак, что начинают считать себя значимыми лишь тогда, когда значимость их подтверждается ролью, которую они играют в коллективах (не будучи таковыми в реальности, поскольку существуют лишь ради собственной коллективности): депутат с повязкой на рукаве, оратор, вошедший в раж на торжественном мероприятии, предваряющий заключительную часть своей – сдобренной здоровым юмором – речи словами «Желаю, чтоб…», шакалы благотворительности, профессор, несущийся с одной конференции на другую, – все они некогда вызывали усмешку своей наивностью, провинциальностью и мелкобуржуазностью. Со временем их сходство с карикатурными персонажами из журнала

Fliegende Blätter{405}

сошло на нет, однако сам принцип{406} при этом с ужасающей серьезностью распространился на весь буржуазный класс. Мало того, что в профессиональной жизни его представители подвержены неусыпному контролю со стороны общества ввиду конкуренции и кооптации – их частную жизнь вобрали в себя те вещественные образования, до которых сгустились межличностные отношения. И причины тому, в первую очередь, сугубо материальные: лишь тот, кто выражает свое одобрение похвальным трудом на благо обществу в том виде, в каком оно существует, вступлением в ряды какого-нибудь признанного объединения, пусть даже это будут масоны, деградировавшие до уровня товарищей по кегельному клубу, вознаграждается доверием – а оно, в свою очередь, окупается привлечением заказчиков и клиентов, занятием доходного места. Substantial citizen

[121]{407}

определяется не только и не столько состоянием лицевого счета – и даже не тем, какой вклад он вносит в организации, в которых состоит; он обязан жертвовать обществу все свои жизненные соки и тратить те немногие свободные часы, которые остаются ему от казнокрадства, на занятие должности казначея или председателя всех тех комиссий, в какие его не то затянуло силой, не то он потянулся в них сам. У него не осталось в жизни иной надежды, кроме как на непременный некролог в корпоративном вестнике, когда придет его смертный час. Тот же, кто нигде не состоит, навлекает на себя подозрения: при принятии гражданства настоятельно требуется перечислить все объединения, к которым имеешь отношение. И всё же то, что мыслится как готовность индивида отринуть присущий ему эгоизм и посвятить себя целому, есть не что иное, как универсальное опредмечивание эгоизма, – и оно находит отражение в поведенческих стратегиях. Единичный человек, чувствуя себя бессильным перед лицом всесильного общества, сам себя познает лишь как социально опосредованного. Тем самым сотворенные человеком институции обретают еще более фетишистский характер: поскольку субъекты полагают себя исключительно показателями институций, те обретают статус воли Божьей. Как в древние времена человек ощущал себя частью семьи или рода, так сейчас он до мозга костей ощущает себя докторшей, сотрудником факультета или chairman of the committee of religious experts[122] – я как-то раз слышал это выражение из уст какого-то шарлатана, причем никто даже не улыбнулся. Человек в сознании своем становится тем, что он и так уже есть в бытии. В отличие от иллюзорности существующей в себе независимой личности в товарном обществе, подобное сознание истинно. Эти люди и в самом деле суть лишь докторша, сотрудник факультета, религиозный эксперт. Однако отрицательная истина оборачивается ложью, если выдается за позитивность. Чем меньше функционального смысла несет в наши дни общественное разделение труда, тем ожесточеннее субъекты цепляются за то, что предначертано им общественной судьбой. Отчуждение становится близостью, дегуманизация – гуманностью, уничтожение субъекта – его утверждением. На нынешнем этапе социализация человека увековечивает его асоциальность, но даже асоциальному человеку не следует тешить себя надеждой, будто он человек.