Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

37. По эту сторону принципа удовольствия{77}. Репрессивные черты у Фрейда не имеют ничего общего с той нехваткой доброжелательности{78}, на которую указывают прилежные сторонники пересмотра строгой сексуальной теории. Профессиональная доброжелательность ради выгоды имитирует близость и непосредственность там, где никто ничего не знает о другом. Она обманывает свою жертву, в слабости жертвы позитивно утверждая ход вещей, который и привел жертву к такому состоянию, и обращается с жертвой в той же мере несправедливо, в какой она отступает от истины. Если бы Фрейду недоставало подобной доброжелательности, то он по меньшей мере оказался бы в стане критиков политической экономии, что явно лучше, чем оказаться в обществе Тагора

{79} и Верфеля{80}. Фатальность, скорее, в том, что он, вопреки буржуазной идеологии, материалистически возводил сознательное поведение к лежащему в его основе бессознательному влечению, одновременно, однако, соглашаясь с буржуазным пренебрежением к влечению – пренебрежением, по сути своей являющимся продуктом той самой рационализации, которую Фрейд ниспровергает. Фрейд, как говорится в его лекциях, явным образом принимает «общую оценку, ставящую социальные цели выше сексуальных, эгоистических в своей основе»{81}

. Как специалист-психолог он принимает противоположность между социальным и эгоистическим по умолчанию, без проверки. Он не опознает в ней ни производной репрессивного общества, ни следа тех роковых механизмов, которые сам же и обозначил. Скорее, не выстраивая никакой теории и подчиняясь предрассудку, он колеблется в отношении того, должен ли он отрицать отказ от влечений как противостоящее реальности вытеснение или восхвалять его как сублимацию, стимулирующую развитие культуры. В этом противоречии объективно живет нечто от янусоподобного характера самой культуры, и никакая хвала здоровой чувственности не в состоянии его сгладить. Однако у Фрейда из этого возникает обесценивание критического масштаба цели анализа. Непросвещенное просвещение Фрейда играет на руку буржуазной дезиллюзии. Поздно ополчившись против лицемерия, он находится в двусмысленном положении между волей к неприкрытой эмансипации подавленного и апологией неприкрытого подавления. Разум для него лишь надстройка – не только (как в том винит его официальная философия) из-за его психологизма, который достаточно глубоко проникает в историчность истины, но в куда большей степени из-за того, что он отвергает бессодержательную, неразумную цель, единственно по отношению к которой разум мог бы выказать себя разумным средством, – а именно удовольствие. Как только удовольствие, умаляя его ценность, относят к ухищрениям, предпринимаемым с целью сохранения вида, и как бы растворяют в изворотливом разуме, так что в удовольствии утрачивается момент, выходящий за пределы круга подчиненности природе, тут же разум (ratio) низводится до рационализации. Истину вверяют относительности, а людей – власти. Лишь тот, кто смог бы локализовать утопию внутри слепого соматического удовольствия, не имеющего намерения и одновременно его питающего, был бы способен породить такую идею истины, которая выдержала бы испытание. Однако в работах Фрейда невольно воспроизводится двойная враждебность по отношению к духу и к удовольствию, распознать общий корень которых как раз и помогли средства психоанализа. То место в Будущем одной иллюзии{82}, где, преисполнившись уничижительной мудрости видавшего виды старика, Фрейд цитирует коммивояжерскую сентенцию о небе, которое нам следует оставить ангелам и воробьям

{83}, представляет собой параллель к пассажу из Введения в психоанализ, где он в ужасе предает анафеме принятые в обществе практики извращений{84}

. Те, кто испытывает одинаковое отвращение к удовольствию и к небесам, и в самом деле более всего пригодны быть объектами: пустоту и механическое поведение, которые столь часто наблюдаются у пациентов, успешно прошедших анализ, следует отнести не только на счет их болезни, но и на счет их излечения, ломающего то, что оно освобождает. Восхваляемый в терапии перенос, решение проблемы которого неслучайно является главной целью аналитической работы, эта изощренная ситуация, когда субъект добровольно и зловеще осуществляет то же перечеркивание самого себя, какое ранее счастливо-недобровольным образом вызывала самоотдача{85}, уже является схемой рефлекторного поведения, которое в следовании за вожаком вместе с духом ликвидирует и предавших его аналитиков.