Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

40. Постоянно говорить об этом, но никогда не думать

{96}

. С тех пор как с помощью кино, мыльных опер и Хорни{97}

глубинная психология проникает во все щели, организованная культура лишает людей последней возможности получить опыт самих себя. Поставляемое в готовом виде просвещение превращает в массовый продукт не только спонтанную рефлексию, но и аналитические прозрения, чья сила равна энергии и страданию, с какими они были обретены, а болезненные тайны индивидуальной истории, которые еще ортодоксальный метод был склонен сводить к готовым формулам, она превращает в распространенный обычай. Ликвидация рационализации сама становится видом рационализации. Вместо того чтобы проделывать работу по самоосмыслению, вразумленные люди обретают способность сводить все конфликты влечений к таким понятиям, как комплекс неполноценности, привязанность к матери, экстравертность и интровертность, которыми они в основе своей вовсе не описываются. Страх перед бездонной пропастью «Я» притупляется мыслью, будто речь тут идет о чем-то подобном артриту или sinus troubles[26]

. Тем самым конфликты утрачивают грозность. Их принимают, однако не излечивают, а всего лишь включают в поверхностный слой нормированной жизни как неизбежную ее составляющую. Как некое всеобщее зло, они в то же время абсорбируются механизмом непосредственной идентификации единичного человека с общественной инстанцией, давно охватившим все якобы нормальные способы поведения. Место катарсиса, достижение которого и без того остается под вопросом, заступает получение удовольствия от того, чтобы даже в собственной слабости представлять собою часть большинства и тем самым не только, как некогда запертые в санатории больные, завоевать престижную репутацию интересного патологического случая, но и прежде всего – благодаря как раз этим дефектам – доказать свою сопричастность и тем самым присвоить власть и величие коллектива. Нарциссизм, который вследствие распада «Я» лишается своего либидинозного объекта, замещается мазохистским удовольствием более не быть «Я», и будущее поколение охраняет свою лишенность «Я» так ревностно, как мало какие из своих благ, будто она есть некое совместное и непрерывное владение. Царство овеществления и нормирования таким образом разрастается настолько, что охватывает свою крайнюю противоположность – то, что принято считать ненормальным и хаотичным. Несоизмеримое – как раз во всей его несоизмеримости – превращается в соизмеримое, и индивид едва ли еще остается способен на какое-либо движение души, которое он не мог бы обозначить как пример той или иной общепринятой констелляции. Между тем такая внешне перенятая и будто бы производимая за пределами собственной динамики идентификация в конце концов уничтожает, помимо подлинного осознания душевного движения, и само это движение. Оно превращается в рефлекторную реакцию стереотипных атомов на стереотипные раздражители, которую можно как запустить, так и отключить. Сверх того, конвенционализация психоанализа приводит к его собственной кастрации: сексуальные мотивы, отчасти отринутые, отчасти дозволенные, становятся совершенно безобидными, но и совершенно ничтожными. Вместе со страхом, какой они вызывают, исчезает и удовольствие, которое они могли бы доставить. Так психоанализ становится жертвой замещения собственного «Сверх-Я» через упорное присвоение чего-то, что является лишенным отношений и внешним, – того самого замещения, пониманию которого учил он сам. Последняя с большим размахом сформулированная теорема буржуазной самокритики стала средством возведения буржуазного самоотчуждения на финальной его стадии в абсолют, способом не бередить старую рану надежд на что-то лучшее в будущем.