Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

41. Внутри и снаружи. Философии из пиетета, по недосмотру и по расчету отводят всё более узкие академические рамки, в которых она вынуждена прозябать и дальше, но даже в них всё отчаяннее стремятся к тому, чтобы подменить ее организованной тавтологией. Тот, кто связывается с институционально одобренным глубокомыслием, оказывается, как и столетие назад, вынужденным всё время быть таким же наивным, как и коллеги, от которых зависит его карьера. Однако и мысли, существующей за пределами академических рамок и стремящейся избежать подобного принуждения и противоречия между высокими материями и обывательским с ними обращением, грозит ничуть не меньшая опасность со стороны рынка и оказываемого им экономического давления, от которого в Европе по крайней мере профессура была защищена. Философ как стремящийся обеспечить себе средства к существованию писатель словно обязан непрестанно выдавать на-гора утонченные и изысканные мысли и утверждать себя посредством монополии на редкое, противопоставляемой монополии институциональной. Отвратительное понятие лакомой духовной пищи, изобретенное педантами, обретает в итоге у их противников свою позорную правоту. Когда старый добрый Шмок{98}

стонет от требований газетного редактора выдавать сплошь блестящие опусы, то он со всей непосредственностью выуживает на поверхность главенствующий закон, что кроется за творениями о космогоническом эросе{99} и о Kosmos Atheos{100}

, о трансформации образа богов{101} и о тайне Евангелия от Иоанна{102}

. Стиль жизни человека, с опозданием ступившего на путь богемного существования, навязываемый неакадемическому философу, и без того наделяет его деятельность фатальным сходством с художественным промыслом, духовным китчем и сектантской полуобразованностью. Мюнхен перед началом Первой мировой войны был рассадником того типа духовности, чей протест против академического рационализма привел – через культ костюмированного бала – к фашизму, возможно, еще быстрее, чем унылая система старика Риккерта. Власть прогрессирующей организации мысли столь велика, что в желающих остаться в стороне она порождает заносчивость ресентимента, многословие самовосхваления, наконец, толкает проигравших на шарлатанство. Если профессура формулирует постулат Sum ergo cogito{103} и в открытой системе оказывается во власти агорафобии, а в заброшенности{104}

 – у идеи народной общности{105}, то ее оппонентов, если они не будут достаточно бдительны, может занести в область графологии или ритмической гимнастики. Неврозу навязчивых состояний с той стороны соответствует паранойя с этой. Рьяное противостояние исследованию фактов – справедливое сознание того, что сциентизм оставляет без внимания самое лучшее, – своей наивностью лишь способствует тому расколу, от которого страдает. Вместо того чтобы постигать факты, за которыми окопались другие, сознание в спешке сгребает в кучу то, что попалось под руку, и пускается в бега, чтобы там играть апокрифическими знаниями, несколькими изолированными и гипостазированными категориями и самим собой, притом столь некритичным образом, что в результате еще и указание на неумолимые факты остается верным. Это кажущееся независимым мышление утрачивает как раз-таки критическую составляющую. Настаивая на том, что мировая тайна скрывается под некой оболочкой, и при этом с трепетным почтением замалчивая вопрос о связи этой тайны с оболочкой, это мышление как раз посредством подобного умолчания довольно часто подтверждает, что в оболочке есть свой смысл, и наличие этого смысла следует просто принять без вопросов. Господствующее состояние духа более не допускает ничего иного, только удовольствие от пустоты или ложь о полноте.

И всё же взгляд на отдаленное, ненависть к банальному, поиски незатасканного, не охваченного общей понятийной схемой, – последний шанс для мысли. В духовной иерархии, которая без конца призывает всех к ответственности, лишь безответственность способна открыто назвать саму иерархию по имени. Сфера обращения, печатью которой отмечены интеллектуальные аутсайдеры, предлагает духу, который сама же разбазаривает, последнее прибежище в тот момент, когда прибежища этого, собственно, уже и нет. Кто предлагает уникальный товар, который никто больше не хочет покупать, тот даже вопреки собственной воле отстаивает идею свободы от обмена.