Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

50. Упущения. Призыв всячески стремиться к соблюдению интеллектуальной честности нередко выливается в саботаж мысли. Смысл его – приучить автора явным образом излагать все шаги, которые привели его к определенному высказыванию, чтобы таким образом любой читатель был в состоянии проследить за этим процессом и – если дело касается академической науки – по возможности воспроизвести его. Это не просто пособничает либеральным выдумкам о произвольной и универсальной способности передать любую мысль и препятствует ее выражению, соразмерному предмету, но и неверно само по себе как принцип изложения. Ибо ценность мысли измеряется ее дистанцией по отношению к последовательности уже известного. С сокращением дистанции ценность эта объективно уменьшается; чем больше мысль приближается к наперед заданному стандарту, тем более исчезает ее антитетическая функция, а ведь только на ней, на явном отношении к своей противоположности, а не на изолированном наличном бытии, и основывается ее претензия на значимость. Тексты, в которых предпринимается боязливая попытка последовательно воспроизводить каждый шаг, в итоге неизбежно отдают банальностью и скукой, распространяющимися не только на читательский интерес, но и на само их содержание. К примеру, сочинения Зиммеля{128} в целом страдают несовместимостью нетривиальных предметов, в них рассматриваемых, с мучительно ясным изложением. В них нетривиальность представляется воистину взаимодополняющей ту посредственность, которую Зиммель несправедливо считал загадкой гения Гёте

{129}. Но и в куда более широком смысле требование интеллектуальной честности само по себе нечестно. Если даже уступить тому весьма сомнительному требованию, что изложение должно отражать процесс мышления, процесс этот столь же мало напоминал бы дискурсивное движение от одной ступени к другой, сколь мало было бы верно противоположное представление, будто прозрения нисходят на познающего с небес. Скорее познание осуществляется среди хитросплетения предрассудков, воззрений, нервов, самопоправок, предположений и преувеличений, короче говоря, в сфере плотного, обоснованного, но никак не во всем прозрачного опыта. Картезианское правило, в соответствии с которым «нужно заниматься только теми предметами, о которых наши умы очевидно способны достичь достоверного и несомненного знания»{130}, вместе со всей упорядоченностью и планомерностью, на которых оно основывается, формирует об опыте познания столь же ложное понятие, сколь и противопоставляемое, но в глубинной сути своей родственное ему учение об усмотрении сущности{131}

. Если последнее не признает логической правоты, которая вопреки всему утверждается в любой мысли, то первое принимает логическую правоту в ее непосредственности, в соотнесенности с каждым отдельным интеллектуальным актом, а не в ее опосредованности потоком всей жизни сознания{132} познающего. Однако в этом одновременно заключается и признание глубочайшей неполноценности. Ибо если честные мысли неизбежно сводятся к простому повторению, будь то повторение того, что уже выяснено, или повторение категориальных форм, то мысль, которая в угоду отношению к своему предмету отказывается от полной прозрачности собственного логического генезиса, всегда отягощена некоей виной. Она нарушает обещание, данное самой формой суждения. Эта неполноценность похожа на неполноценность линии жизни, которая пролегает извилисто, уклоняясь в стороны и разочаровывая по сравнению со своими исходными предпосылками, – и всё же только таким своим пролеганием, будучи всегда короче, чем ей следовало бы быть, она может в заданных условиях существования представлять существование нерегламентированное. Если бы жизнь исполняла свое предназначение по прямой, то совершила бы промашку{133}. Тот, кто умер бы в старости и с сознанием, так сказать, выполненного долга, был бы втайне примерным учеником, который с незримым ранцем за спиной проходит все стадии жизни, ни одной не упустив. Однако всякая мысль, не являющаяся праздной, отмечена невозможностью полной легитимации, подобно тому, как мы во сне знаем, что где-то там идут уроки математики, которые мы пропустили ради блаженного утра в постели и которые нам уже никогда не наверстать. Мысль ждет, что однажды воспоминание об упущенном пробудит ее и превратит в учение.

Часть вторая

1945

Where everything is bad it must be good to know the worst[32]

.

F. H. Bradley{134}

51. Узелок на память. Первое правило для писателя: проверять каждый свой текст, каждый фрагмент, каждый абзац на предмет того, достаточно ли отчетливо в них прослеживается основной сюжет. Всякий, кто желает выразить какую-нибудь мысль, настолько движим ею, что, увлекшись, не думает о ней. Пишущий слишком погружен в свое намерение, «в мысли», и забывает сказать о том, о чем хочет.