Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

98. Завет.

Диалектическое мышление – это попытка преодолеть принудительный характер логики ее же собственными средствами. Однако само мышление, вынужденное пользоваться этими средствами, непрестанно подвергается опасности поддаться ее принудительному характеру: хитрость разума стремится взять верх даже над диалектикой. Устойчиво существующий порядок вещей можно превзойти не иначе как с помощью всеобщего, заимствованного из самого устойчиво существующего. Всеобщее одерживает победу над устойчиво существующим посредством самого понятия устойчиво существующего, и поэтому в такой победе неизменно сохраняется угроза того, что власть просто сущего возродится из той же силы, которая ее сломила. Посредством единоличного господства отрицания в соответствии с принципом имманентной противоположности ход мысли, как и ход истории, осуществляется однозначно, исключительно, с неумолимой положительностью. Всё субсумируется под основные экономические фазы, исторически определяющие общество в целом, и под их развертывание: в совокупности это мышление обладает чем-то вроде того, что парижские художники называют le genre chef-d’œuvre[56]. О том, что беда возникает как раз из-за стрингентности такого развертывания, о том, что оно напрямую связано с отношениями господства, в критической теории – которая, как и традиционная теория, видит спасение в постепенном переходе со ступени на ступень, – по меньшей мере не говорится прямо. Стрингентность и тотальность, буржуазные мыслительные идеалы необходимости и всеобщности, и в самом деле описывают формулу истории, однако именно поэтому в устоявшихся, величественно-важных понятиях находит отражение как раз то устройство общества, против которого направлены диалектическая критика и практика. Беньямин говорил{231}

, что история до настоящего времени писалась с точки зрения победителя, а должна была быть написана с точки зрения побежденных; к этому следовало бы добавить, что познание хотя и должно отображать пресловутую фатальную прямолинейность последовательности побед и поражений, однако при этом должно обращаться и ко всему, что не было охвачено этой динамикой, а было утрачено по дороге, – к тем, так сказать, отходным материалам и слепым пятнам, которые ускользнули от диалектики. Сущность побежденного в том, что он в своем бессилии выглядит несущественным, странным, смешным. За пределы господствующего общественного устройства выходит, трансцендируя его, не только развитый им потенциал, но в том числе и всё то, что не уложилось верным образом в законы исторического движения. Теория вынуждена обращаться к неправильному, непрозрачному, неохваченному – тому, что хоть и несет в себе по определению нечто анахроничное, однако не растворяется в устаревшем, поскольку подставило подножку исторической динамике. Это наилучшим образом можно проследить на примере искусства. Такие книги для детей, как, например, Алиса в стране чудес или Неряха Петер

, в отношении которых задаваться вопросом о прогрессивности и реакционности было бы смешно, содержат в себе несравненно более красноречивые аллюзии – в том числе даже на исторические события, – чем великие пьесы Геббеля{232}, в которых он обращается к официальным темам трагической вины, смены эпох, к ходу вещей и к индивиду, а в пошлых и нелепых пьесках для фортепьяно, написанных Сати{233}

, вспыхивают всполохи опыта, о которых школа Шёнберга{234}, при всей свойственной ей последовательности, не может и мечтать, хотя за ней и стоит весь пафос развития музыки. Именно великолепные умозаключения имеют свойство ненароком принимать провинциальный вид. Эссе Беньямина – это попытка каждый раз заново придать философскую плодотворность тому, что еще не обусловлено великими намерениями. Его завет – не оставлять эти попытки на долю одних лишь очуждающих, загадочных образов мысли, но ухватить то, что лишено интенции, посредством понятия: принуждение мыслить одновременно диалектически и недиалектически.