Мировая революция. Воспоминания

Вопрос, кто был виноват в том, что в Сибири начались бои – мы или большевики, нет необходимости здесь подробно разбирать. Думаю, что мнение французского офицера, а потом большевика Садуля касается всего происшествия. Садуль видел вполне ясно уж в феврале и марте 1918 г., как и позднее, когда начались бои, что большевистское правительство в Москве неправильно судит о положении и неправильно приписывает нашей армии какие-то реакционные тенденции. Это было неверно и неискренно, особенно у Троцкого, который сам еще в марте 1918 г. ожидал помощи союзников против Германии. Положение обострялось благодаря отдельным местным советам и влиянию неразумных и политически незрелых местных величин. Я приводил уже договор с Советами от 26 марта 1918 г.: комиссар Сталин от имени Московского совета приказывает местному комиссару в Пензе, чтобы наши солдаты по договору были пропущены во Владивосток, но уже 28 марта, то есть через день после приказа, наши перехватили телеграмму Омского совета, требующую разоружения нашего войска и переправки его в Архангельск. Давлению местных советов поддалась наконец и Москва. Наши солдаты провели лояльно частичное разоружение, которого требовала Москва (оружие будто бы было русским имуществом); наши солдаты понимали затруднительное положение Москвы по отношению к немцам после Брест-Литовского мира, по которому на русской территории не должно было оставаться вооруженных сил, могущих действовать против немцев, но, с другой стороны, ясно почувствовали нелояльность Москвы. Было нелояльно, что большевики в июне предложили немцам, чтобы они разрешили против наших в Сибири вооружить немецких пленных; немцы были более корректны и высказались против этого. Правда, Москву натравливали своим неразумным и изменническим поведением чешские большевики. В противовес всем подкрашенным сообщениям, в конце июня я послал Чичерину объяснение в изложенном смысле; оно было напечатано во всех американских и европейских газетах. Наши бои в Сибири не были вовсе интервенцией против большевиков; они возникли не из политики вмешательства, но по приведенным причинам, принуждавшим нас к обороне.

Поэтому совершенно несправедливо обвинять нас в том, что мы, хотя бы и невольно, содействовали убийству царя и его семьи большевиками в Екатеринбурге (16 июля 1918 г.). Первое официальное сообщение в Москве гласило, что расстрелять царя приказал местный совет, опасаясь бегства царя и ввиду возможности, что его увезут чехословаки; наши заняли Екатеринбург лишь 25 июля, главное же, у наших легионов в Сибири совершенно не было плана освободить царя. Несчастный! Его собственные люди, черносотенцы, принесли его в жертву и обсуждали его устранение, а в случае надобности и убийство; пришли большевики и осуществили то, что замыслили монархисты, – история любит так иронизировать…

Уезжая из России, я оставил, как уже упомянуто, приказ, чтобы не было отступлений от принципа невмешательства; но я положительно подчеркнул необходимость обороны, если бы на нас сделала нападение какая бы то ни было славянская партия[6]. Это я дал письменно Клецанде: наше войско не должно было выступать в пользу той или иной партии, но могло и должно было защищаться – оборона ведь не что иное, чем политически задуманная интервенция. Из Вашингтона я сам, конечно, не мог давать подробных политических приказов, тем более военных. Наше отделение в России и отдельные военные отряды должны были, в зависимости от положения, решать сами, и мне не оставалось ничего иного, как только положиться на их рассудительность и добрую волю. Это доверие не было обмануто. Солдаты сами очень хорошо чувствовали, что им не хватает политического руководства; вспоминаю при этом о телеграмме, посланной в половине июля Гайдой и Патейдлем, требующими верного политического руководителя. Но его на месте не было, а руководить на такое расстояние не было возможно.

Я не хочу и не могу защищать все, что случилось в легионах после моего отъезда, не только в области политики, но и в стратегии. Я видел некоторое отсутствие единства в действиях и колебание политических руководителей, припадки авантюризма и частую беспомощность отдельных военных отрядов (я в данном случае говорю лишь о 1918 г); я обвинял сибирских руководителей, что они не увидели сразу неспособность Колчака и его германофильского окружения и т. д. Но в пояснение и извинение смело могу сказать, что поведение большевиков было некорректно и нелояльно; наши солдаты были убеждены, что большевиков против нас ведут немцы, особенно австрийцы и венгры, и что они воюют собственно против Германии и Австрии. Во всех сообщениях указывалось на участие немецких и венгерских пленных в большевистских отрядах, выступающих против нас. Политика союзников в Сибири тоже была неясна; из числа подробностей привожу, что как раз французский начальник Гинэ усиленно поддерживал фронт на Волге, ожидая помощи от сказочной союзнической армии у Вологды. Нашим же казалось, что воскресший чешско-русский фронт является обновлением борьбы с немцами и австрийцами.