Многосторонняя дипломатия в биполярной системе международных отношений

В целом кубинский кризис 1962 г. вызвал у Шлезингера сильнейшее личное потрясение. В связи с этим создается впечатление, что автор «Дневника», прочувствовав вместе с командой президента драматизм принятия решения начинать или не начинать ядерную войну, пожелал в более спокойной послекризисной обстановке докопаться до глубинной подосновы холодной войны, способной вызывать невроз планетарного масштаба наподобие октябрьского кризиса 1962 г. Того требовали многообразные причины, которые при совмещении в одинаковой степени делали виновными в нагнетании военного психоза (это признавал Кеннеди, говоря о «зеркальном эффекте» претензий СССР и США друг к другу и отзываясь с одобрением о форме и содержании антимилитаристских высказываний Н. Хрущева)[1103]

обе стороны – СССР и США. Не удивительно, что при таком подходе особое значение для Шлезингера-историка приобретала сбалансированная точка зрения, без заметного уклонения в сторону признания в одностороннем порядке справедливыми национальных интересов какой-либо из двух сверхдержав. В этом отношении поучительны, в сущности, обращенные к будущим историкам холодной войны воспоминания о конференции американских и советских писателей в Киеве летом 1982 г.[1104]

Они важны, поскольку знаменуют собой крепнущую тенденцию отхода от обвинительного уклона в ходе двустороннего дискурса американских и советских обществоведов.

С нескрываемой иронией Шлезингер (участник конференции) поделился своим впечатлением о «разгневанном» квазипатриотическом монологе Я. Засурского в ответ на призыв Шлезингера быть критичными к власть имущим как в США, так и в СССР[1105]

. Этот принцип «симметрии» Шлезингер последовательно проводил в своем «Дневнике», касаясь порой самых острых вопросов. Таких, например, как судьба восточноевропейских стран, германский вопрос и европейская интеграция (с их особыми центрами силы), положение на Ближнем и Среднем Востоке, деколонизация стран Юго-Восточной Азии и выстраивание новых отношений с молодыми и быстро развивающимися государствами этого региона, ядерные вооружения, новый статус международных организаций и принципы их функционирования и т. д. Наконец (и для Шлезингера это является определяющим), роль личности, человеческих страстей и скрытых помыслов в дипломатии, становящейся по своему характеру и методам совсем другой, чем это было еще в первой половине ХХ в.

Законы жанра никто не отменял. Дневниковое письмо носит всегда личностный, эмоциональный характер. Человеческое измерение в размышлениях Шлезингера о начальном периоде холодной войны занимает очень большое, может быть, даже главенствующее место. Это не есть дань модному увлечению агиографией. Шлезингер и своего фаворита Ф. Рузвельта не относит к лику святых, к политикам «не от мира сего». («Он не был великим человеком, но стал великим президентом»). И если кому-то может показаться, что «Дневник» перенаселен «первыми лицами», от прихоти или разумения которых зависело принятие решений в исключительно сложных условиях перехода от мировой войны к вооруженному миру, то причину этого следует видеть прежде всего в самих этих условиях[1106]

. В контексте такого понимания транзитного времени, предъявляющего особые требования к национальным лидерам, выделяется колоритная фигура У. Черчилля, чьи взгляды на мировое развитие после смерти Рузвельта на какое-то время показались западной публике наиболее авторитетными, каковыми они являются и поныне, хотя сам их носитель превратился в частное лицо[1107].