Моби Дик

Though refusing, from conscientious scruples, to bear arms against land invaders, yet himself had illimitably invaded the Atlantic and Pacific; and though a sworn foe to human bloodshed, yet had he in his straight-bodied coat, spilled tuns upon tuns of leviathan gore.	Отказываясь по соображениям морально-религиозным защищаться с оружием в руках от наземных набегов, сам он тем не менее совершал бессчетные набеги на Атлантику и Тихий океан и, будучи заклятым врагом кровопролития, пролил, однако, не снимая своего тесного сюртука, целые тонны левиафановой крови.
How now in the contemplative evening of his days, the pious Bildad reconciled these things in the reminiscence, I do not know; but it did not seem to concern him much, and very probably he had long since come to the sage and sensible conclusion that a man's religion is one thing, and this practical world quite another.	Как удавалось набожному Вилдаду теперь, на задумчивом закате жизни, примирить противоречивые воспоминания своего прошлого, этого я не знаю, только все это его, видимо, не очень занимало, ибо он, вероятно, уже давно пришел к весьма глубокомысленному и разумному выводу, что религия - это одно, а наш реальный мир - совсем другое.
This world pays dividends.	Реальный мир платит дивиденды.
Rising from a little cabin-boy in short clothes of the drabbest drab, to a harpooneer in a broad shad-bellied waistcoat; from that becoming boat-header, chief-mate, and captain, and finally a ship owner; Bildad, as I hinted before, had concluded his adventurous career by wholly retiring from active life at the goodly age of sixty, and dedicating his remaining days to the quiet receiving of his well-earned income.	Начав с жалкой роли мальчика-юнги в короткой убогой одежонке, он стал потом гарпунщиком в просторном квакерском жилете с круглым вырезом, затем командиром вельбота, старшим помощником, капитаном и, наконец, владельцем судна. Свою бурную карьеру Вилдад окончил, как я уже упомянул, в возрасте шестидесяти лет, полностью удалившись от деятельной жизни и посвятив остаток дней своих безмятежному накоплению заслуженных доходов.
Now, Bildad, I am sorry to say, had the reputation of being an incorrigible old hunks, and in his sea-going days, a bitter, hard task-master.	Но должен с огорчением заметить, что у Вилдада была слава неисправимого старого скупердяя, а на море он в свое время отличался суровым и жестоким обращением с подчиненными.
They told me in Nantucket, though it certainly seems a curious story, that when he sailed the old Categut whaleman, his crew, upon arriving home, were mostly all carried ashore to the hospital, sore exhausted and worn out.	Мне рассказывали в Нантакете - хоть это, конечно, весьма странная история, - что, когда он приходил в порт на своем старом "Каттегате", матросов прямо с борта увозили в больницу - так они были измождены и обессилены.
For a pious man, especially for a Quaker, he was certainly rather hard-hearted, to say the least.	Для человека набожного, в особенности для квакера, у него безусловно было, выражаясь мягко, довольно бесчувственное сердце.
He never used to swear, though, at his men, they said; but somehow he got an inordinate quantity of cruel, unmitigated hard work out of them.	Г оворят, правда, что он никогда не бранился, но тем не менее он всегда ухитрялся вытягивать из людей все жилы, безжалостно принуждая их к непомерно тяжелой, непосильной работе.
When Bildad was a chief-mate, to have his drab-coloured eye intently looking at you, made you feel completely nervous, till you could clutch something-a hammer or a marling-spike, and go to work like mad, at something or other, never mind what.	Еще когда Вилдад плавал старшим помощником, достаточно было его пристальному, мутному глазу уставиться на человека, и тем уже овладевало беспокойство, так что он наконец хватался за что попало - будь то молоток или свайка - и начинал работать как одержимый, только бы не оставаться без дела.