Модэ

С той поры Курганник останавливался у входа в шатер, прежде чем войти. Он не подслушивал, нет, – он только слышал то, что приходилось слышать. И тревожили теперь его странные думы, да еще ныло что-то в груди, – убийца осторожно прислушивался к новому, неведомому чувству под ребрами, там, где было его темное, жадное до чужой жизни нутро. Он, кажется, был людоедом, но боялись его не поэтому. Безусым юнцом он уже звался Курганником. Черной сажей жрецы-старики накололи на спине его татуировку – могильного ястреба, расправившего крылья, накололи и сказали: это – твоя душа. Они ошиблись тогда: не было у Курганника никакой души. Говорили, будто и тень он не отбрасывает, а ведь тень – все едино, что душа. Его боялись, как боятся малые дети страшной сказки, как боится путник в горах обвала, а пастух в степи – волчьей стаи. Курганник глядел на мир, как глядит пустыми орбитами череп, а его ободранный, безгубый рот скалился окостеневшей улыбкой.

Говорил Курганник тихо, почти беззвучно, но все слышали его слова. Всегда он смотрел, словно против солнца, – щуря выцветшие глаза, отчего выступали его начерно сгоревшие скулы. Он носил широкий плащ из серого войлока, и на скаку плащ этот, словно крылья, хлопал за его спиной, а под ним тускло блестел красный от киновари панцирь с кожаным воротником. Воротник скрывал мясистую шею и рот Курганника, съеденные губы и острые, как у степного духа, зубы.

Вот и теперь остановился Курганник, опустил полог шатра и ждал. Модэ, однако, учуял его присутствие и крикнул, чтобы он вошел.

– Да, господин, – Курганник поклонился темнику, не взглянув даже на Чию.

– Ты обещал приторочить к моему седлу призрака, что разъезжает на туре, – сказал Модэ. – Где же он?

– Я достал его одной из моих стрел, – глухо отозвался Курганник. – От них нет спасения.

– Смотри сам, – Модэ нервно постучал по приземистому столику, на котором лежали непонятные степному убийце предметы: несколько палочек и плоская миска с песком. Некоторые палочки были сломаны, должно быть, в приступе ярости.

– Что слышно о юэчжи? – спросил царевич, не обращая внимания на замешательство Курганника.

– Они собирают большое войско. Говорят, в Белой степи стоит пять туменов, – ответил тот.

Модэ эта новость почему-то обрадовала.

– Ну что, дедушка? – спросил он Чию смешливо. – Опробуем твою науку? Знай: если подведешь, вот он поломает тебе хребет.

И Модэ показал на Курганника.

Тут только степной убийца посмотрел на Чию. Нужно ли говорить, что это был за взгляд? Однако нестарый старик только усмехнулся:

– Надеюсь, это не составит ему слишком большого труда. Кости мои крепче железных прутьев.

– Не беспокойся, старик, – ответил Курганник.

Когда молодые волки въехали в лагерь, несметная серая сила уже кипела вокруг него со всех сторон. Словно вешняя река со множеством грязных ручейков и протоков, текло по земле степное войско с пыльными своими стадами и обозами. Рыжая равнина сделалась пестрой от юрт и знамен – красные, желтые, синие, поднимались они над темными людскими реками. На знаменах извивались грифоны, львы, волки, барсы и горные туры – все пять старших родов. Всадники собрались из всех сословий: были здесь пастухов обшарпанные облака, пропахшие сыром и костровым духом; были гордые, сильные воины из разбойничьих ватаг – в разноцветных кафтанах, в красных башлыках с кисточками; были охотники из тех, кто не боится хаживать в тайгу на торги с мрачным лесным народом. Вот выехал князек в панцире, сплетенном из костей и жил, в колпаке, обшитом кабаньим клыком[1]. За ним следом пестрой рекой потекла его ватага в триста луков: все молодые, черные от солнца, полные львиной силы.

Пыли было много – пыли и шума, – гарь костровая стояла в воздухе и в небе. Дрались, возились в пыли мальчишки; матерые старики, пьяные, спали на земле, раскинув жилистые ноги и руки.

Войско шумело, перекатывалось по земле мутными волнами. На горизонте шевелились-ворочались пыльные тучи – новые силы собирались в Белой степи.

Множество лиц было вокруг. Мы молодые, сильные, – как бы говорили они, – у хунну десять тысяч воинов, а нас в пять раз больше!

Вот что увидел в тот день Ашпокай. А еще Атью. Стройный Атья на чужой кобыле паршивой масти, а с ним – волчата, все четверо, пешие, косматые, серые от пыли.

– Всех привел? – Михра обнял серьезного Атью. – А где твой тур?

– Отобрали его, – ответил Атья спокойно. – Взамен дали эту кобылку. Сказали – по богатырю и кляча. У волчат моих лошадей совсем отобрали.

– Это кто тут такие порядки навел? – нахмурился Михра.

– Кто-кто… Малай – известно кто…

– Мала-а-ай? – протянули разом Инисмей и Соша.

И тут же Ашпокаю среди пестрых плащей и лисьих шуб померещились обвислые усы и обрюзгшее рябое лицо. Померещились и тут же исчезли.

– А что же Павий? – спросил Атья отчего-то тихо.

– Кончился, – вздохнул Инисмей, – нет больше Павия.

Помолчали. Атья отвернулся, размазывая по щекам черную пыль, которая вдруг стала солоноватой кашицей.

– Где же вы стоите? – спросил Михра, когда горячее, горькое ушло из горла.