Модэ

– Да тут недалеко наш костер, – махнул Атья. – Вы посмотрите – здесь мой род… все, кто уцелел.

Они подъехали к невысоким шатрам, поставленным полукругом. Здесь бродили стреноженные кони, крупные, белогривые, – таких Ашпокай видел только раз, на речном зимовье.

Возле костра сидели мужчины – крепко сбитые, кряжистые пастухи с холмов. Пили они пьяное кислое молоко. Молодых волков пригласили сразу же и налили по полному черпаку.

– Я теперь над нашими волчатами воевода, – говорил Атья, вытирая желтые жирные «усы». – Ты, говорят, их с собой привел – ты с ними и управляйся.

Мальчишки тут же в пыли затеяли борьбу. Двое сцепились, словно молодые медведи, ухватив друг друга за пояс, и вот один покрепче сделал подножку и потянул второго вправо. Тот взвизгнул, уперся жилистыми черными ногами в песок и устоял.

– Хороши у тебя воины, – усмехнулся Михра. – Жалко, придется оставить их здесь, в стойбище.

– Свое еще навоюют, – сказал Атья деловито. – Драться они горазды.

Второй мальчонка вдруг нырнул под руку первому и легко опрокинул его на землю.

– Сегодня, говорят, приедет паралат, – произнес кто-то из сидевших мужчин. – Прямо из царского куреня мчится. Как он скажет, так и будет!

– Нечего его слушать! – крикнул другой, разгоряченный аракой. – Сейчас же сниматься да к врагу идти! Псы-то долго думать не будут.

Заспорили, закричали. Тут только Ашпокай заметил, что нет возле костра стариков, которые могли бы рассудить спор. Все мужчины были молоды и злы, как быки.

Ашпокай спросил Атью, отчего так, и тот рассказал, как хунну гнали их, пока все слабые и дряхлые не истомились и не слегли в землю. Остались только молодые, те, что не знают толком, как быть.

– Они все время ругаются, – говорил Атья с горечью, – и дерутся, бывает. Видишь, как оно – без стариков?

К вечеру появился паралат – на коне лучшей породы, одетый в медную чешую, с четырехзубой булавой в руке, явился он перед старейшинами и бивереспами. Воины встали перед ним, и Михра среди них. Ашпокай был по правую руку от Михры, видел и слышал все.

– Отчего бивереспы без моего ведома собирают войско? – спросил паралат сурово.

Рядом с ним тут же замелькали обвислые усы и рябое лицо – Малай на рыжей кобыле заплясал возле старшего брата, поигрывая конской плетью.

– Терпеть больше не можем, отец! – сказал один из князей в белой маске, как у Михры. – Войны просит наша земля! Жены наши истомились, у кобылиц пропало молоко! Должно быть войне, или переведется наш род на этой земле! Модэ выехал нам навстречу. И он хочет войны!

– Правду говорит ваш бивересп? – крикнул паралат воинам.

– Правду, отец! – гаркнули многие всадники.

– Значит, войне быть! – сказал паралат, и тут же со всех сторон грянул радостный рев, и самый воздух накалился, радостно стало, страшно и невозможно дышать от горячего этого слова «война»!

Они не сразу вышли в поход. Еще подтягивались воины с дальних рубежей. Каждый витязь приводил с собой семерых пастухов, и войско день ото дня росло. Так прошла неделя, за ней – другая. Умерло несколько стариков, их предали огню по старинному обычаю набега. Откуда-то взялось множество пришлого люда – как вороны на мертвую тушу, слетелись со всех концов разбойники, купцы, бродячие чародеи. Однажды Ашпокаю померещилось в толпе всадников лицо бактрийца, но юноша не был уверен, что это именно он. В войске началась беспокойная, склочная жизнь с босоногими детьми, растрепанными женами, разбросанными по земле объедками.

Но вот в одно утро заскрипели тележные колеса, жалуясь на бесприютную степную жизнь. Войско курилось горячей кислой испариной: серые клубы валили из конских пастей, из-под надвинутых угрюмо башлыков и из душных кибиток. Там и тут завизжали пастушьи дудки, где-то ухнули барабаны, и потянулась над равниной протяжная песня.

О чем в ней пелось? О пересохших колодцах и пустых, осклизлых берегах равнинных рек, о лугах, задушенных солью, и сухом, пыльном ветре. О родном пелось в той песне, о милом дикой степняцкой душе.

Велико было войско, потемнело кругом от лошадиных спин. А еще кроме всадников были пешие, они шли на своих двоих или сидели в обозах, свесив ноги в простых стоптанных поршнях[2], – это были бедняки из разоренных кочевий, у которых не осталось за душой ничего. Они не пели и не переговаривались между собой. Взгляды их были пусты, а лица, кажется, высохли совсем, до костей черепа, и кожа была вроде тонкой корки грязи на них. Но и эти люди поднялись над землей, как ковыль после дождя, и, собрав оставшиеся силы, взяли в руки дубины и луки, чтобы сражаться и жить.

Время шло, появилась и исчезла под ногами лошадей грязная желтая речка, затем земля сделалась каменистой, твердой. Поднялось над равниной солнце, согрело людей. Мужики скинули заячьи шубы, кожа их лоснилась теплым желтым маслом. День наступал весенний, странный – горячее солнце стояло в холодном воздухе, мерно, широко ходили ястребы в пустом небе, потемневшем от земной испарины.