Модэ

Протяжен был путь, протяжен, как степная песня. Ашпокай томился, свесив с Дива ноги и руки, и дремал. Вот день прошел, и наступила темнота. А затем снова утро. Войско растянулось так, что и ближние сотни превратились в полоски синего тумана где-то вдалеке. Прошел второй день, и было пыльно, и так до вечера, мучили жажда и голод – только солоноватые колодцы возникали впереди и тут же проваливались под землю.

На третий день все изменилось. Небо впереди было чужое – оно точилось черными прямыми дымами, а под ним рыскали разъезды хунну. На глазах у Ашпокая один такой разъезд метнулся с холма, как перепуганная птичья стая.

– Они знают, – сказал Ашпокай высохшим голосом.

Михра молча посмотрел на него сквозь прямые прорези маски. Такой был взгляд, что Ашпокай сразу все понял и замолчал, стало ему и тоскливо, и радостно, да брала за душу какая-то новая, невиданная жуть.

«Сколько людей, – думал он, глядя по сторонам. – И все идут на большое и страшное дело. Неужели все полягут?.. Да нет же, – успокаивал он себя. – Быть не может, чтобы столько людей разом…»

И тут вдруг зашумело впереди, смешалось. Темное большое войско разбежалось во все стороны черными ручьями, поднялась пыль, рявкнул рог, застучали барабаны, чье-то красное лицо со встопорщенной бородой мелькнуло по правую руку от Ашпокая.

Ашпокай растерянно огляделся. Михра пропал – он среди первых рванулся вперед, в этот пыльный гам, и метался сейчас одной из теней, и ничего уже невозможно было понять.

А случилось вот что: перед войском юэчжи выскочил большой отряд врага, сыпанул железными стрелами и метнулся в сторону. На хунну были медные колпаки с красными конскими хвостами и бурые плащи. Первые сотни сразу рассыпались, погнались за ними, но хунну тут же появились и справа, и слева, и юэчжи были отрезаны.

Вдруг все войска оказались не там, где им надлежало быть, и не тогда, когда нужно, – паралат со страшными своими всадниками остался вдруг посреди пустого места, а пастухов со всех сторон стиснули тяжелые хуннские батыры, только и слышно, как трещат мужицкие ребра.

– Выручай, отец! Тяжело! – кричал воевода, захлебываясь кровью, но паралат не мог слышать его.

Юэчжи были биты сразу, беспощадно. И не стало вдруг ни своих, ни чужих, а разметалась только над равниной пыль, и покатилась по земле черная, плотная волна.

Уши закладывало от свиста и конского ржания. Ашпокай натянул поплотнее войлочный колпак, огляделся. «Впереди охота. Страшная, степная», – пронеслось у него почему-то в голове. Он не видел брата – исчез он в пыльном и шумном деле. «Брат охотится», – подумал Ашпокай, на скаку натягивая тетиву лука.

Михра охотился. К его поясу бечевой был примотан обломок стрелы с железным наконечником. Черная птица с желтоватой мерзостью на крыльях. Михра мчался в грохочущей темноте. Он искал.

Судьба и боги свели его с врагом – перед ним вырос батыр, похожий на канюка-курганника, с черными крыльями и красной грудью. В колчане у Михры не осталось ни одной стрелы, колчан батыра был пуст тоже. У Михры был чекан с медным грифоньим клювом, у врага – широкий клинок, железный, разбойничий.

За спиной батыра метались всадники – не меньше дюжины, и один, молодой, одетый в красивый панцирь, увидев Михру, засвистел, засмеялся:

– Кермес! Кермес! – и значило это на его наречии: «Призрак! Призрак!»

Кричали всадники, и в голосах их было пополам ярости и испуга. Черно-красный богатырь свистнул мечом, Михра ушел в сторону, разрубленный воздух обжег его левое плечо. И тут же оно отозвалось болью, недавней болью от отравленной стрелы.

– Ты!!! – голос Михры сорвался на клекот.

Богатырь-хунну был то справа, то слева. Железный клинок грозил юэчжи – вот-вот ужалит! Но потом что-то случилось. Рахша вдруг метнулся вперед, кони столкнулись, богатырь крикнул – клюв чекана вонзился ему в правую руку, и меч полетел на землю. Михра схватил его за пояс и оторвал от коня, все смешалось – всадники и кони слились в тугую силу, небо и земля завертелись вокруг, и оба воина оказались на земле.

Сцепились, завозились, впились намертво друг в друга пальцами. Грузный хунну вдруг сделался вертким и быстрым – его руки шарили по груди и плечам Михры, подбираясь к шее. Горячая кровь из разбитой руки врага заливала Михре лицо, юэчжи отстранял от себя это огромное сопящее живое-и-неживое, похоже на старое дерево, почему-то трухлявое, пустое внутри. Потом… все опять перевернулось, треснули тесемки на высоком воротнике хунну, открылась широкая темная шея. Михра оказался наверху, а хунну распластался под ним, задавленный наполовину. В стороны разметались железные руки врага, разметался по земле войлочный плащ. Михра, не помня себя, вытеснял из горла его последнее дыхание.

Все было кончено. Тотчас налетели со всех сторон непонятные тени, и Михра услышал сердитый окрик – кажется, кричал тот, молодой…

– Не трогать! – велел Модэ. – Не убивать! Свяжите мне этого призрака!

– Господин! Он убил Курганника! – крикнул один из воинов.

– Да я вас сам всех передушу! – И Модэ обжег воздух плетью. – Хватайте, вяжите его! Он мне нужен живой!