Модэ

– Ты же знаешь мою преданность, молодой господин, – сказал Чию. – Ты знаешь, что я изготовил лучшие яды для князя юэчжи.

– А нет ли у тебя яда и для меня? – рот Модэ продолжал улыбаться, но глаза его превратились в две черные щелки.

Чию пропустил эти слова мимо ушей:

– Как ты и хотел, мы сперва расправимся с юэчжи, молодой господин. Нельзя позволить им обрести сильного правителя. Харга позаботится об этом – зелья, что я ему дал, действуют наверняка. Но не забывай: скоро твоя рука должна дотянуться и до Поднебесной…

Лицо Модэ дрогнуло. Рот болезненно скривился. Темник не смотрел больше на игрища Караша, он уставился в небо, чуть наклонив голову вбок.

– Зачем мне твоя Поднебесная? – произнес он. – Я что, привяжу ее к своему седлу?

И он посмотрел на Михру, чьи руки по-прежнему были связаны, а глаза смотрели на Караша бессмысленно и дико. Жилы на шее юэчжи вздулись и сделались красными, на лбу выступил пот. Беловолосый великан тянулся к Карашу, бессмысленно шевеля распухшими и почерневшими пальцами, открывая битый, перекошенный рот, словно зубами хотел смолоть весь этот позор.

Что-то изменилось в тот день. Празднество больше не привлекало Модэ. Скоро он прогнал слуг и забрался в шатер, не пустив к себе даже наложниц.

Он лежал в темной пустоте шатра, вглядываясь в узкую дыру в потолке. Царевич думал о пленнике-юэчжи и скрежетал зубами от бессильной ярости. Сегодня, взглянув на руки этого беловолосого, он вспомнил руки отца – полные и сильные лапы.

Вспомнилась ему далекая, холодная и голодная зима, когда он, Модэ, лежал на грязном войлоке, сжав обиженно губы, стараясь не заплакать, чтобы не услышал отец. Той зимой умерло много детей. Вот и маленькая сестренка, которую Модэ любил и нянчил, бывало, на руках, в один из дней вдруг затихла, перестала плакать и просить есть. Мать выла, била себя в иссохшую грудь, отец бил ее, не кричал, а отрывисто рыкал. Сестренка долго пролежала – она уже почернела, когда отец наконец забрал ее у матери и унес куда-то прочь. Курень в ту зиму стоял на речном берегу, холодный ветер задувал в шатер белую холодную пыль. Модэ метался на лежанке в жару, в бреду и видел только тень отца на стене, большую, заострившуюся, похожую на черного грифа.

Вспомнился и праздник весны, когда отец впервые приказал Модэ убить барашка. То была жертва древнему богу Неба, который хлестал степь своими молниями. Жертвы ему приносили в начале года, когда космы его нависали над равниной, а единственное око-солнце исчезало за густой пеленой.

Отец подвел Модэ к каменному алтарю, на котором лежал связанный барашек, и велел разрезать тому грудину. Модэ, мальчишка с глупым круглым лицом и глупыми круглыми глазами, стоял, потупившись. Нож тускло блестел в протянутой черной лапе отца, острый, как лунный серп, древний, как камни алтаря, как сам священный курган. Барашек молчал – чуть прикрыв глаз, он смотрел на Модэ и, кажется, хотел ткнуться носом в его ладонь. Он был совсем ягненок и не отвык еще ластиться ко всему теплому и большому.

– Режь грудину, – сказал шаньюй.

Модэ повиновался. Барашек молчал, когда нож делал свое дело.

– Запусти руку ему под ребра, – продолжал царь. – Отодвинь внутренности. Так… дальше!

Сухой и горький комок застрял у Модэ в горле, но он повиновался каждому слову отца. Князья-старики смотрели пристально, но их взгляды не тревожили Модэ. Только черные клешни отца, самая близость их заставляла мальчика просовывать руку дальше – к позвоночнику.

– Чувствуешь? – спросил отец.

Да, Модэ чувствовал: под пальцами билась горячая толстая жила, та, что гонит кровь прямо к сердцу. Барашек чуть повернул голову, уставив на мальчика большой розовый глаз.

– Рви ее, – кажется, это даже не отец сказал, кажется, Модэ приказал себе потянуть невидимую жилу…

– Мой сын принес первую жертву! – взревел шаньюй, поднимая тяжелые лапы, уже перемазанные кровью, не глядя на дрожащего ребенка, который еще не успел даже вытащить руку, вытереть ее о траву, очистить…

Модэ лежал на спине, глядя на ясные звезды, и царапал ногтями лицо. Он хотел вскочить, метнуться к шатру, где был связанный пленник, и убить его тут же, без всякого объяснения, – единственно за руки его, так похожие на отцовские…

Но он сдержался. Снова заговорило в нем какое-то чутье, какой-то зверь поднял уши за его спиной, и Модэ понял: юэчжи убивать нельзя. Он нужен ему, Модэ, для чего-то, как нужен старый воробей Чию и двенадцать резаков… Не двенадцать уже, а одиннадцать…

«Нет Курганника», – одними губами прошептал Модэ. Только теперь осознал он смерть лучшего своего батыра и только теперь пожалел о ней.

«Нет Курганника… Пусть! Пусть юэчжи будет двенадцатым, вместо него! Он убил, он и станет двенадцатым».

Эта мысль почему-то успокоила и усыпила царевича хунну. Он прикрыл уставшие веки и увидел на обратной их стороне приятный багровый сон. От мальчика с круглым лицом и круглыми глазами не осталось и следа. Был лишь Модэ – всадник с десятью тысячами луков, гроза юэчжи и смерть своего отца.

8