Модэ

– Мы укрылись среди известняковых скал, – говорил Салм. – Рядом бежал пресный ручей, и мы могли утолить жажду. Но коням кормиться было нечем – земля вокруг того озера родит только соль, что пашни Аримановы. Враги уже не приближались, но и не убирались прочь: они ждали, когда мы сами выйдем навстречу им – на смерть. Я молился Ардви, и она услышала: утром с озера поднялся густой туман, и мы смогли перебраться на дальнюю отмель. Кони шли по брюхо в воде, так что хунну и следа нашего не нашли, а собаки их к тому времени совсем потеряли нюх от соли. Так мы и спаслись.

Ашпокай по-прежнему ездил на своем Диве. Рахша, который шел на привязи по правую руку от него, еще томился по старому хозяину, еще тянул удила в какую-то одному ему понятную сторону.

– Это брата твоего конь? – спросил как-то Салм Ашпокая.

– Да. Все так, – ответил молодой волк. – Брат мой пропал, и я не знаю, где теперь его кости.

Салм хмуро поглядел на свою правую руку.

– Может быть, я сыщу твоего брата. Он не умер и не сгинул от колдовства. Я бы сразу узнал. Да и конь, гляди, беспокоится.

– Как мне тебя называть? – Ашпокай сделал вид, что поправляет ослабшую упряжь, а сам впился взглядом в медное кольцо на пальце Салма. – Как твое настоящее имя? Михре ты его сказал.

Ему показалось на миг, что Салм изменился в лице.

– Имя… Его я не могу тебе назвать, – произнес бактриец, – и никому больше не назову.

С той поры он говорил с Ашпокаем мало, больше приблизив к себе Атью, который, по его словам, был «строг, сдержан и не любил пустых вопросов».

«От чего бежит эта ящерица? – думал Ашпокай. – Видно, она потеряла уже не один хвост».

* * *

В стойбище Модэ веселье: на днях был удачный набег. Перед шатром темника Караш устроил забаву – начертил на земле большой круг и загнал в него пленных девок-юэчжи. Сам же он, пьяный, в рыжей шубе, накинутой на голое тело, стал ходить вокруг, поигрывая конским кнутом. Когда ему казалось, что наступил «нужный» момент, он задорно гикал, подпрыгивал и щелкал кнутом. Сухой щелчок прокатывался по равнине, девки в ужасе сбивались в кучу, а Караш гоготал и пускался на месте в пляс, отчего шуба его распахивалась и хлопала.

Темник был весел теперь: к нему вернулся старый воробей Чию. Как-то вечером он просто пришел к шатру царевича и завел чудную песню на языке Поднебесной. Модэ сначала рассердился на старика, велел высечь, но тут же передумал, отменил приказ и стал его расспрашивать. Потом оба взнуздали коней и умчались куда-то в степь. Вернулись утром, и Модэ был молчалив и задумчив. Говорили потом, что он встречался в степи с мятежными князьями-ванами из Поднебесной. Будто бы они захотели иметь с хунну общее дело против правителя Хуан-Ди. Знающие люди в степи говорили так: «Дракон Хуан-Ди скоро издохнет – вместо него придет другой дракон, с железным сердцем и железными зубами».

Чию опять жил при князе, и странные их беседы возобновились. Еще видели батыры, как Чию учил Модэ бою на мечах, притом оба стояли на земле! Тонкий и быстрый Чию легко уходил от выпадов железного меча царевича хунну и плашмя бил его по плечам и спине. Модэ не возмущался, сносил каждый удар молча, он стеснялся, кажется, кривых своих ног и грузного тела. «Ты научишь меня своим искусствам? Я смогу сокрушить юэчжи?» – спрашивал он взволнованно. «Ты сможешь сокрушить Поднебесную, господин», – отвечал Чию довольно. Он уже вполне ощущал свою власть над молодым драконом. «Меч твой – дрянь, – говорил он. – Дрянь, как всякий хуннский меч. Но железо хорошее. Вели расплавить его и выковать новый, я научу твоих мастеров». А еще так говорил иногда: «В одной провинции Поднебесной людей больше, чем во всей вашей степи. Но твой народ неприхотлив, у него много времени на военные дела, каждый пастух, каждый степняк – воин. Люди же Поднебесной постоянно должны заботиться о своей земле, о рисовых полях». Модэ кивал каждому его слову и думал, что в Поднебесной живут плохие воины. Но, получив очередной удар медным мечом по спине, он думал иначе: «Недоговаривает чего-то этот воробей».

Раздался щелчок кнута. Одна из девушек упала на землю лицом вниз – кнут просвистел прямо у нее над головой. Он был омерзителен, этот безъязыкий. Из всего оружия предпочитал каменный молот. Он и сам был молот – о его плоское серое лицо любой гневный взгляд и любое слово разбивались вдребезги. Не было ни сомнений, ни страхов в этом лице.

Гоготали всадники, хищно улыбался Модэ, одному Чию хуннская забава пришлась не по вкусу.

– Молодой господин! Зачем ты держишь его при себе? – спросил он, морщась. – Погляди на него: это же скотина!

– Потому и держу, – не переставая улыбаться, ответил Модэ, – что за глазами у него нет никаких злых мыслей против меня. А мне такие нужны… которые без мыслей. Посмотри – он предан мне, как сытый пес, он никогда не укусит кормящую его руку, всем доволен и не ждет большей радости.

Чию ничего на это не сказал.

– А за твои глаза я не могу заглянуть, старый воробей, – произнес Модэ. – Нет ли там каких дурных мыслей?