Модэ

Странного племени были эти вольные степняки, сиротского, оголодавшего, промерзшего до костей. Тянулись за ними дети – безродные, бездомные. Ашпокай помнил, как подобрали они одного пастушка на разоренном пастбище. Он лежал возле мертвого быка и плакал. То был великий бык, с черным, как сажа, еще теплым боком. Бактриец Салм подошел к пастушку и стал гладить его по растрепанной голове, как щенка. А мальчонка, глотая слезы, рассказывал, как пришли на пастбище хунну, как бросились наутек старшие пастухи, а хунну стали угонять коров. Как решили забить черного быка, быка-отца, а он, пастушок, самый малый, самый глупый, встал перед быком, заслонил грудью солнечные дуги его рогов и кто-то из хунну ударил его кулаком по груди и бросил к копытам быка, но тот не стал его, малого, топтать, отступил и загудел на врагов. Хунну испугались и стали пускать в быка стрелы, и, когда тот припал на одно колено, старший хунну подошел и ударил его чеканом в широкий живой висок. А пастушок лежал и не шевелился, чтобы хунну приняли его за мертвого.

Много было таких пастушков у Салма под крылом.

* * *

– Эй, прохвосты! Конокрады! Степная падаль! – кричал Модэ, поигрывая плеткой. – Мы поймаем сегодня хоть одного зайца?

Все чаще пропадал Модэ на охоте, истребляя зверя без всякой жалости. Вот и сегодня опять выехал со своими всадниками в широкую степь и Михру взял с собой.

– Эй, юэчжи! Ваше племя ведь тоже охотится на зайцев? – спросил он его.

– Да. Я прежде ловил зайцев с отцом, – ответил Михра, сглотнув набежавшую слюну. Ему непривычно было говорить без кожаного ошейника, который он носил всю весну и все лето, – его сняли только сегодня утром, перед самой охотой.

– И много ловили? – Модэ подъехал к юэчжи совсем близко, глаза его блестели смело и нагло, но Михра заметил, как сын шаньюя нервно повел плечом. Темник готов был рвануть в сторону в любой момент.

– Прилично, – сухо ответил юэчжи.

– А что же стало потом с твоим отцом? – не отставал Модэ.

– Твои люди поймали его. Поймали и убили.

– Как зайца? – Модэ даже чмокнул губами от удовольствия. – Мои люди… изловили твоего отца, как зайца?

Михра не ответил. Руки его были связаны удилами, он мог править конем, но не мог протянуть руку в сторону.

– Эй, конокрады, вы посмотрите, кто с нами сегодня охотится! – Модэ щелкнул плетью. – Степной призрак! Все зайцы от него поразбежались! Они с ним одной крови!

Всадники Модэ загикали. Они боялись беловолосого призрака даже теперь, когда на нем не было маски. Они старались держаться от него подальше, даже Караш, – а уж он-то ел зайцев сырыми.

– Подожди, господин… Не договорил я, – Михра вдруг поднял голову и взглянул царевичу прямо в глаза. – Отец убил немало твоих людей, прежде чем его схватили. Мы вместе убивали хунну. И я пил их кровь!

Модэ молчал. Он не дыша глядел на беловолосого юэчжи, рука его вдруг оказалась на рукояти меча, но это заметил только сам Михра, заметил, склонил опять голову и произнес:

– Теперь ты меня убьешь.

Кругом все молча смотрели на связанного юэчжи. Он ждал, повесив свою косматую голову.

Была осень, а прежде было лето, а еще прежде – весна, с тем страшным, позабытым. А Михры не было, был кто-то вместо него, ослабевший, исхудалый, покорный, истомившийся в ожидании…

Но Модэ ответил:

– Не дождешься – ведь ты мне нужен.

И тут же кто-то крикнул:

– Глядите! Зайцы!

И двенадцать резаков рванули туда, где замелькали в траве серые клубочки. Михра мчался со всеми, хотя в этом не было никакого толку, – участвовать в охоте он не мог. Но с шеи его уже сняли ошейник, и он мог снова вдыхать пьяный степной воздух.

Раскрасневшийся, веселый Модэ привязывал к упряжи очередную заячью тушку. Вдруг взгляд его остановился на открытой груди юэчжи, где была татуировка.

– Это что? Что значит этот лось на твоей груди? – спросил он с любопытством.

– Это мать-лосиха… – сказал Михра. – Старая богиня. Она живет на небе, кружит вокруг звездного колеса.

– Расскажи… расскажи… – говорил Модэ.

– Я мало знаю о ней. Она из забытых богов. Ей теперь поклоняется только лесное племя.

– Расскажи про лесное племя!

– Живут они далеко, в холодной тайге, обличьем похожи и на вашу, и на нашу породу, а нрав у них совсем другой, не степной. Я видел их на торгах, на сборах племен. Они далекий, чужой народ и в наши степи не ходят.

– И на вашу, и на нашу породу… – приговаривал восхищенно Модэ. – Еще, еще!

* * *

Торговля шла куда хуже прежнего. Война оборвала все прохожие дороги на запад, купцов грабили и хунну, и юэчжи, и дунху, и шакийцы. Вот и получилось, что главный торговый путь из Поднебесной в Бактрию мало-помалу стал усыхать, словно река в жаркий полдень. И люди на этом пути скоро забились, как рыбы на пустом илистом дне.