Модэ

Но Модэ все не унимался, стал подбивать молодых княжичей пойти на Поднебесную в набег. Этого шаньюй не стерпел и отослал его к юэчжи, а чжучи-князем, наследником своим, вопреки закону назвал Ичиса – младшего сына. Так и получилось, что отрочество прожил Модэ в плену, среди шатров и кибиток юэчжи, пугливо вслушиваясь в незнакомую гнусавую и шипящую речь. То был почетный плен – Модэ стал залогом мира между двумя кочевыми народами. Он носил богатое платье, ел и пил в одном шатре с паралатом и тогда уже презирал его и все обычаи юэчжи. Противно ему было все: как говорят они, как одеваются, как ругаются и смеются.

Сначала при Модэ был его воспитатель Курьяк. Он учил его языку юэчжи, вместе они упражнялись в стрельбе из лука и рукопашном бое. Но потом паралат решил, что довольно в его стойбище и одного хунну. Курьяк уехал. На прощание он положил руку царевичу на плечо и сказал так: «Не жди от отца милости. Не жди от юэчжи добра. Ты лисица посреди собачьей своры. Вот это помни». Сказал и ускакал прочь. Модэ запомнил каждое слово – он долго потом не слышал родной речи. А воспитателя своего и вовсе никогда больше не увидел. Говорили, что через пару месяцев во время охоты Курьяка вместе с конем распорол дикий кабан.

Больше всего Модэ ненавидел князя Малая, который следил за ним. Он ненавидел его жирную шею и обвислые усы. Малай звал сына шаньюя щенком, зверенышем, иногда в подпитии щелкал бичом у Модэ над головой. Он говорил, что, если царевич испугается, втянет голову в плечи, он скормит его собакам. Но Модэ не боялся. Он знал: рано или поздно Малай окажется у него в руках. Но до поры он должен был жить под вечным его надзором и всегда следовать за ним.

По ночам он молился степным умертвиям, духам-перевертышам, чтобы спасли, вынесли его из плена. Он чуял что-то недоброе и каждую ночь, засыпая, играл в загадки с собственным будущим. И всегда выигрывал, находя ответ: отец задумал извести его, сжить со свету.

Так и случилось – через несколько лет хунну напали на юэчжи и стали вытаптывать их кочевья. Это значило, что все заложники будут убиты.

Про Модэ говорили, будто он задушил своего стражника, но это была ложь – он просто выскользнул ночью из шатра, невидимый, быстрый, как ящерица, и взял себе лучшего коня. Наутро он был в открытой степи, и всадники-юэчжи затаптывали его следы. Но где им было угнаться за таким конем! За самым быстрым конем в табуне князя Малая! И преследователи исчезли, захлебнувшись пылью. Потом говорили, что Модэ спасли его злые чары.

Шаньюй испугался, увидев сына. Испугался и отправил прочь от себя, обратно к юэчжи, но теперь уже с туменом – войском в десять тысяч семей…

И началась у Модэ жизнь странная, в которой главнее всего план будущего отцеубийства, а все остальное – набеги, охота, пиры – подобно полуденной дремоте, от которой нет толку, лишь головная боль и смятение мыслей. Все было для Модэ бесконечной забавой. Он маялся каждую ночь, выл от бессилия, стегал кнутом лунные тени, которые трусливо разбегались в стороны. Только под утро сникала его голова и он засыпал верхом, как озябший ворон на ветке дерева…

* * *

Отряд Салма был в пути уже много дней. Не стало в равнине колодцев – и всадники пили из ручьев вместе с лошадьми. Поднялся с левого края темный еловый лес, из-под тяжелых лап, как привидения, тянулись чахлые березки. Каждую ночь степняки разжигали яркие костры, чтобы отпугнуть лесных духов.

Ашпокай никак не мог взять в толк, кто таков этот Салм. Имя, которым он назывался, не внушало доверия. Теперь Ашпокая терзали сомнения. «Очень уж часто меняет он кожу, – думал он. – Как можно верить этой ящерице?» Когда молодые волки столкнулись с людьми Салма, он сразу принял сторону бактрийца, но каждую ночь в беспокойном полусне снова и снова спрашивал себя: «А верно ли я поступил?»

Салм поведал, как оказался возле стойбища паралата. Он и его люди сражались бок о бок с людьми холмов. Хунну прошлись по их ватагам, словно каменная булава-вазра. Но храбрые пастухи не повернули и не побежали, даже когда отступил паралат. Они рассыпались, запутали хуннские отряды и многих убили, но враги все прибывали и теснили их в глубь степи, пока не прижали к берегу широкого соленого озера.

– Мы сражались, как барсы, в тот день, – рассказывал Салм. – Трижды сходились мы с ними и трижды обращали в бегство. Один из моих витязей потерял коня и уже с земли опрокинул копьем хуннского всадника с его мохноногой лошаденкой!

Соша смеялся и ойкал, хватаясь за больной бок:

– Как же это – на лету?

– На лету, не на лету, – сердито уточнял Салм, – но хунну на земле остался. Мой боец чеканом его и хватил… Хунну на земле сражаться непривычны. Но и витязя нашего потом тоже… – Тут он замолчал, и Соша покраснел за свой смех.