Модэ

Одно время молодые удивлялись горам, лесу и самой величине мира – прежде они считали, что за пару месяцев на добром коне можно проскакать весь обитаемый мир и увидеть ему предел – черную реку без берегов или бездонную пропасть. И уж конечно думали они, что весь мир от края до края – это рыжая степь с ломкой сухой травой и солеными озерцами.

Долго шли ватажники по степи – и ей, казалось, не будет конца. Но вот впереди выросли черные горы и бескрайние леса. И страх овладел молодыми степняками. Казалось, вот он – предел миру, перешагни через сизые перевалы, и разверзнется перед тобой темная бездонная пустота, где ночует солнце и днюет луна, или забурлит река, в которой вместо воды кумыс, а вместо берегов – белый сыр, или увидишь жилы гор, протянутые радугой в страшную глубину, где стучит, обливаясь горячим пламенем, красное, как коралл, сердце земли.

Но потом удивление прошло. За перевалами были желтые, как масло, долины, а следом еще перевалы и еще долины – синие от густых ельников. Мало-помалу мальчишки свыклись с горной страной. К тому же с каждым днем идти становилось трудней, и тревога сменилась раздражением. Отсырело все: и одежда, и тело, и самые мысли потяжелели от густого, влажного воздуха. Дождь прижимал их к отвесным отрогам, тропы выводили к речным протокам – вода не спадала здесь до осени, она бежала по тайге, нанося на листья папоротника ил и песок.

Они шли несколько дней, никого не встречая по пути. По ночам, правда, им мерещились тусклые огоньки между деревьев и тонкие, как призраки, стрелки дымов в звездном небе. Но утром не находили они на земле ни костровищ, ни следов. Салм сказал, что это тени древних великанов играют с путниками, заманивая их в гиблые места.

– Как-то мы раскопали старый курган, – говорил на это Шак. – И в нем оказался скелет, охрой осыпанный… Клянусь Ариманом, человек этот был на две головы выше меня! Никогда не видел таких людей.

– И ты не побоялся прикоснуться к его костям? – спросил один из караванщиков.

– Сухое к сухому не пристает, – хмыкнул Шак.

Мальчишки иногда переговаривались, что недурно было бы выйти врагам наперерез, найти их, сбросить с гор в самые глубокие расщелины. Но по-прежнему хунну оставались где-то в стороне, недосягаемые и неуязвимые. В них не очень верилось теперь, они сделались чем-то вроде страшной сказки или размытого медвежьего следа.

Но вот случилось. Был полдень, в небе долго стояли тяжелые дождевые тучи. Наконец дохнуло немного с востока, солнце хмуро глянуло на ущелье, оставив на мокрых скалах несколько сизых мазков. За деревьями, скрытые кустарником, гудели мерно голубые плесы. Воздух был сырой, раскаленный недавней грозой, дышалось тяжело. Ашпокая то и дело клонило в сон.

Кони шли по брюхо в акациях. Шак зло всматривался в заросли: проклятая таежная тропа ускользала от него, путалась со множеством троп звериных, распадалась и исчезала, упиралась в скалы, выводила на звериные лежанки, и Шак ловил ее молча, как змею за хвост.

Но вот тропа уперлась в буревал. Замшелые скользкие стволы поднимались крепостной стеной, тут и там чернели выворотни, похожие на туши древних зверей. Делать нечего – пришлось ватажникам спускаться к реке. Салм боялся рек – он-то знал, где лучше всего чинить засады.

Кони ступали по гладким камням с непривычной осторожностью. Вот копыто соскользнуло в ямку, и Атья с воплем полетел в воду.

Наконец нашли лосиную тропу, еле видную в горелом, черном папоротнике и встали на нее. Атья выжимал башлык и тихонько матерился на родном наречии.

Но вдруг четырехглазый пес припал на все четыре лапы и гулко зарычал.

«Пригнись!» – тревожно пропело у Ашпокая под правой лопаткой. Недолго думая, юноша плотно прижался к конской спине.

Стрела со свистом вонзилась в осину, расщепив пополам толстый сук. Салм махнул рукой, и все всадники пригнулись.

– Харга, вороний потрох! – прокричал Шак хрипло. – Узнал меня небось?!

Некоторое время ответа не было, потом кто-то гаркнул из-за деревьев на ломаном согдийском:

– Это ты, жила рваная?! Я же тебе кровь пустил!

– Помнит меня! – весело ощерился Шак. – А Салма помнишь?!

– И ты здесь, старая ящерица? – отозвались из-за деревьев.

– Он один, – прошептал Салм громко. – Решил поздороваться… Ар-р-риманово семя…

Соша выпрямился и натянул тетиву. Ашпокай удивился ему: Соша стал продолжением лука, а его продолжением был хребет коня, изогнутый, тугой, как вымоченный ивовый прут. Вместе они складывали что-то напряженное, злое, быстрое. Этот лук-юноша-конь прищурился, рыкнул и пустил стрелу в чащу, точно туда, откуда доносился голос.

Спустя мгновение резко просвистело слева. Соша взвыл и поник, зажав окровавленную кисть – хуннская стрела расщепила лук в его руке и срезала два пальца. Оружие, человек и конь распались, став чем-то беспомощным, бесполезным. Юноша плакал.

– Я… я… ууух, падаль! – причитал он, глотая слезы. – Я же в него стрелял!

– Ты чего?! – Шак легонько двинул Сошу кулаком в бок, отчего тот взвыл. – Харга колдун! Он своим голосом управлять умеет. Ты его справа слышишь, а он слева стоит…