Модэ

Наступило лето. Роза знала, что Володя уже поправился и вернулся на фронт. Скоро его отправили на Курскую дугу. В середине июля пришло это последнее письмо. Заканчивалось оно так: «Знаю, что не увижу тебя больше, Розанчик… наступил перелом. Или мы их, или они нас». Чуть ниже Володя нарисовал розочку с улыбающейся девичьей мордашкой посередине.

– Роза… Узелка уже не видать, – подал голос Валера.

Роза оглянулась. Узел действительно скрылся в траве.

– Посиди, посиди пока здесь, – сказала она горячо и побежала назад. Она схватила узел за тряпичные уши и поняла, что поднять его уже не сможет. Тогда она потащила его за собой по траве.

Валера ждал ее, обхватив ручонками колени. Холод источил его кости, выдавил из груди важное жизненное дыхание. Роза не понимала, как этот пугливый и грустный мальчик дожил до весны.

В начале второй зимы топить стало нечем. Прежде были проезжие солдаты, которые запрягали в сани волов, ездили в лес, а местные дети шли перед ними и показывали дорогу. На вторую зиму солдаты появлялись в этих местах все больше раненные, и сани никто не снаряжал. Дети ходили по железнодорожной насыпи, выискивая куски несгоревшего угля среди выброшенного из паровозных топок шлака.

Окончание холодов было отмечено зловещим знамением: в поселке откуда-то появились крупные серые собаки. Их часто видели возле дорог, где они трусливо рыскали, разгребая лапами мерзлую землю. Однажды во дворе школы они затеяли веселую и визгливую возню в снегу – тогда их собралось множество, и дети не решались подойти к школе, пока они не убрались.

Только потом Розе объяснили, что это были волки.

– Я тебя еще немного понесу, а дальше ты сам, хорошо? – Роза снова приподняла Валеру, отметив про себя, что его-то как раз тащить очень легко, ведь он узелку из птичьих косточек сродни, что это невесомое существо она бы на руках несла целый день и ничуть бы не устала.

И тут Валера тихонько запел песню, которую пел, бывало, зимними вечерами, устроившись возле печки: «Вот помру я, помру… похоронят меня…»

– Что ты такое поешь? – рассердилась Роза. – А ну перестань. Как такое можно петь?

Валера заплакал. Он вывернулся у Розы из рук и пошел, широко размахивая тощими ручками. Он шел и плакал, вымученно и зло, а Роза шла рядом, позабыв про узел и про все на свете. Она не могла придумать, что сказать сейчас этому маленькому человеку. Их двое осталось в холодный сиротский век.

Так прошли они еще несколько верст. День кончился тяжелым багряным закатом, дети спустились в один из оврагов и решили заночевать в нем.

Они обнялись, отвернув лица от холодного звездного неба, и лежали так, согревая друг друга своим теплом. Роза слушала беспокойное дыхание Валеры – она не знала симптомов дифтерии, но каким-то чутьем понимала, что мальчик болен уже, наверное, непоправимо.

– Я тебе письмо от отца показывала? – сказала Роза вдруг. – Демобилизуют его после контузии. В медицинскую палатку снаряд угодил. Отца нашли в нескольких шагах, он в пруд упал, ногами в воду, а головой на какие-то кусты. А так бы захлебнулся. Пишет, что, мол, говорит теперь плохо и плохо ходит… но приедет скоро. Обещает приехать.

Валера не отвечал, забывшись сном. Роза вздохнула и легонько коснулась губами его горячего круглого лба.

И вдруг какая-то древняя могучая сила расцвела в ней. Роза поняла, что сила эта всегда была с ней, росла и зрела уже очень давно, вопреки голодному веку, пробивая холодную наледь, пересиливая голод и страх. Сила эта была больше войны, больше смерти, кажется, она могла опрокинуть танковую лавину, и вместе с тем в ней было что-то от терпения и смирения, потому как только терпением и смирением можно победить зло. И с этим новым странным чувством Роза закрыла глаза.

Вовка

В прихожей опять гремят сапоги. Вовка, затаив дыхание, застыл босой на шатком стуле, как эквилибрист в цирке. Стоит ему чуть сместиться, и стул предательски скрипнет. Широкополое отцовское пальто скрывает его худощавую фигуру. Вовка не двигается и старается не дышать. Вот сейчас… сейчас его найдут и силой вытащат из нехитрого его укрытия. Потом заставят выпрямиться, вытянуть руки по швам, а дальше… Что будет дальше, Вовка и представить не может.

Ему и теперь мерещится запах хлеба: отец работал на хлебокомбинате. Вовка хорошо помнит его лицо – черное сырое лицо одессита. От него всегда пахло хлебом и горячей печкой, хлебный жар собирался в уголках его глаз и губ, когда он улыбался и когда хвалил сына за хорошие отметки – Вовка делал большие успехи в математике. Сверстники завидовали, учителя пророчили ему будущее инженера или физика. Все изменилось очень быстро: отец оказался в тюрьме – осенью, когда немецкие войска подходили к Харькову, он раздал людям весь хлеб. В школу Вовка больше не ходил, как будто учеба, доставлявшая ему такое удовольствие, разом потеряла свое значение перед лицом грядущей страшной жизни. В воздухе стояло удушье, словно перед грозой…