«Мой дорогой, старинный, но вечно молодой друг, Давид Бурлюк!». Письма художников к Д.Д. Бурлюку

Борис Григорьев был приглашён проф. Академии художеств (организовать) в Чили, во время президента Давила; с женой его Гр. познакомился в Нью-Йорке. (В колл<екции> Бурлюка имеется рисунок, где она изображена в групповом наброске.) Через 3 месяца Давила пал, Чили уплатило Григорьеву неустойку (около 2000 долл.). На эти деньги в Cagnes Григорьев построил виллу Borisella[163] См. письмо от nov. 1927.

4. Ф. 372. К. 10. Ед. хр. 67. Л. 6−7 об.

[22 июля 1928][164]

22.VII.1928

Милый Додя, судьба играет человеком. И лучше, когда сам о себе мало думаешь, видишь, сидел у себя в Gagnes и дом строил, – а тут чилийское правительство зовёт. Я удвоил мой ёx и поставил такие условия, что похожу сейчас на знаменитого тенора… И еду, вот уже 14 дней еду, блаженствую в океане, тихо и голубо, и на душе неплохо. <Нрзб.> квартира у меня – три комнаты и полный покой.

Завтра в 6 утра будем в Гаване, видел сегодня пальмы любовницы моей – Флориды, и поплакал… о прошлом.

Но часто мне смешно от будущего, решил больше пальцем о палец не ударить ни для кого и ни для чего, а везёт мне в общем. Устрою себе «ранчо» в Чили и буду ездить верхом. Только меня всё время тянет в New-York, люблю я его – и голодал, и любил там.

Со мной сейчас жена милая и мой восхитительный сын Кирилл, образованный мужчина и красавец. Им я вполне горжусь.

Пиши мне в Чили:

Santiago, Chile

Academia Escuela della Bellas Artes

Professor Seсor B. G.

Постараюсь тебя провести там в музеи, ценю тебя очень, ты это знаешь, и плюю в рожи тому, кто к тебе плохо относится. Итак, друг, вспомнил о тебе, ибо тут близко, всего 2 дня езды, и письмо получишь, когда я буду подъезжать к Гаване. А там Панама, жара и – Пасифик, и зимка, и весна снова.

Ну как живёшь, пишешь, продаёшь?

Где мои картины? Писал тебе, просил взять у Малья-нова, вот скотина попался, ни денег, ни черта! Лучше возьми всё себе и продай, а деньги детям твоим.

Ну, друг, прощай, пиши, ведь не у чёрта я за куличками. В январе, феврале и марте у меня отпуск, может прикачу к тебе.

Тв. Борис

[приписка на последней странице письма:]

Привет супруге, детям и друзьям.

5. Ф. 372. К. 10. Ед. хр. 67. Л. 8−8 об.

[10 февраля 1930]

Borisella 10.II.1930

Дорогой Додя, только что получил $ 40, ибо живу всю зиму тут, а через почту местную пришлось долго ждать денег из Парижа. И за это спасибо. Кончается уж снова вторая четверть года, а ещё и первой суммы не выплатил твой коллекционер[165]. При встрече с ним скажи ему и поторопи с деньгами. Очень тебе буду благодарен. Теперь, Додя, хочу тебя спросить, если тебе хочется получить от меня ещё 10 акварелей и у тебя есть надежда их продать по 20–25 $ чистых для меня, то напиши, я немедленно тебе вышлю, я сделал кое-что и собрал, штук 10 могу прислать.

Не знаю, как ты и что ты, и что у вас делается, потому спрашиваю тебя.

За зиму я написал одну большую и замечательную вещь. Название пока не скажу, очень, братец, ядовитое[166].

Работаю, хоть это дело сейчас в Европе и никому ненужное. На мои письма ты редко отвечаешь, значит, и сам чувствуешь себя неважно, но всё же пиши, буду рад. Да расскажи, как в Америке нонче художники себя чувствуют? Бринтон мне не ответил, он стал, поди, настоящим хамом – большевиком, вот дрянь махонькая! Америкашка-букашка– хиздрик!

Конечно, я не приеду к вам, лучше пусть закопают здесь.

Все твои издания получаю и храню, у меня их кучка. Хочу послать тебе Boui-boui[167].

Скажи правду, есть надежда продавать мои вещи? Мог бы послать в трубке несколько холстов последних также, но не дешевле $ 100.

Как художники? Напиши обо всём.

Обнимаю тебя, твою жену и детей, бедные мы художники.

Твой брат БГ

6. Ф. 372. К. 10. Ед. хр. 67. Л. 9−10 об. [7 июня 1930]

Borisella 7.VI.1930

Дорогой Додя, только что вернулся в Cagnes и не узнал своего сада. За шесть недель моего пребывания, горемыканья в Париже, здесь так всё изменилось: что посеешь – то пожнешь; вот всё и выросло: редиска с кулак, голуби умножились, собачки и обезьяна выказали отменную радость и ласку, чего уж вовсе не встречаешь больше в городе. И легла тень через весь сад от дубов и прочих зарослей. Вернулся я раненый в самое сердце и в карман… израсходовал много денег, но почти ничего не продал с большой моей выставки[168]. Париж совершенно издыхает, ничего ещё живут кокотки во всех областях, но художники мрут, как мошки. И слава тебе, тетереву, мохнатые ножки![169] Так и надо, должно быть.

Борис Григорьев с обезьянкой Виски на вилле Borisella. После возвращения из Южной Америки. Около 1929