«Мой дорогой, старинный, но вечно молодой друг, Давид Бурлюк!». Письма художников к Д.Д. Бурлюку

Понимаю, всё понимаю – время, нельзя хуже. А здесь-то, в Париже? Думаю, конец всем художникам настаёт.

Мечтаю ещё разик приехать в N-Y, но если б это было возможно! Неужели ничего не продаётся? А у меня много хороших вещей. Пишу Бринтону. Ты спроси его, есть ли резон для моей выставки? Если он скажет, что нет, организуй сам мою выставку, что хочешь и как хочешь, лучше среди евреев, это, братец, единственная нация, которая ещё любит и ценит искусство. Пусть купят хоть дёшево, не погибать же мне вместе с другими, ведь я не как все другие…

Большая моя штука: «1930−1931» в Салоне Осеннем делает шум, толпа всё время перед ней стоит, об этом газеты не говорят, конечно. Ведь меня оценили на этот раз все поголовно. Штука на дереве, семь раз складывается, размеры: 4Ѕ × 2Ѕ метров. Вот бы устроить или в музей, или в частный дом. Согласен в рассрочку продать эту и ширму, и картину, и фреску современную. Заработаем, Додичка, а ты меня там прорекламируй.

Всё хочется самому попасть в N-Y, потому тебе не посылаю до сих пор ничего. Денег у меня очень мало. Едва на дорогу и обратно.

Жутко, друг, становится. Здесь, в деревне, тоже не проживешь без денег. Напиши мне тотчас. Можешь, если захочешь, хорошо засунуть мои портреты Рахманинова, покажи Steinway

[179].

Ну, пока. Кланяюсь Марии Никифоровне, сыновьям.

Твой Борис

[приписка на последней странице письма:]

Да, ты подбей евреев на дело со мной, они найдут деньги, а я им заплачу хоть 60%, шестьдесят процентов.

Работы: 30 гуашей (Чили), 30 холстов, «1930−1931» (chef-d’oeuvre de Boris Grigoriev[180]

) etc[181]… Подумай, какой товар, за пересылку его я не могу платить, зато и даю 60%. Б.

11. Ф. 372. К. 10. Ед. хр. 67. Л. 13−14 об.

[16 декабря 1930][182]

Borisella, Cages-s-Mer, A.-M. Сюда и пиши теперь16.XII.1930

Дорогой Додичка, тебе отправил я большой пакет со вложением фотографий с «1920–1931» и с Рахманиновым. Вот, постарайся передать, залезь к Steinway, он скупает портреты с Рахманиновым – вещи очень удачные. А большую (ширма, семь раз складывается, на дереве, есть и ящик к ней, и рамка, как для картины) ты можешь славить, как хочешь, и не преувеличишь, ибо она стала знаменитой в Париже в «Осеннем салоне», много писалось и ещё больше думалось, говорилось. Бринтону также послал фотографию. Валите оба, ведь заплачу я вам, честное слово, хоть половину, цена была в Салоне 150.000 fr., $ 6.000, ну продайте как чудо живописи, хоть за 4.000, ну за 3.000, деньги надо мне, не охота помирать вместе со спекулянтами и банками.

Видишь, друг, ведь работаю, из кожи лезу, чудеса творю, а денег нет, а жить в деревне без заработка немыслимо с семьёй. Приготавливаю для тебя акварели, рисунки, холсты – посмотришь работы, – чтобы ты мог в N-Y. продавать честным людям по $ 15, 20 долларов и сразу получать деньги и посылать мне, как ты писал мне, так и вали, только не сделай так, что Boris Grigoriev – maоtre[183], упал с высоты в дешёвку, скажи, что вещи твои, а не мои. Дружище, вместе заработаем, если пишешь, что ты можешь подработать на продаже моих вещей, то я счастлив дважды и за тебя, за себя; ведь сволочи наши торговцы, они нам платят совсем мало, а сами наживаются. Я сам никому не уступаю, ну а ты можешь среди честных евреев, учёных и докторов продавать так, что богачи и не узнают про нас ничего худого.

Додичка, куда мы идём? Что творится с миром? Конец что ли это?

Будь я в Америке, мы бы с тобой отыгрались хоть на школе, на учениках, стуим же мы что-нибудь в наши 40 лет, ну хоть по 15 дол. стали бы торговать рисунки, акварели; но тут, в Европе, ты ни черта не сделаешь, все сволочи, бойкотируют русских, относятся унизительно, боятся конкуренции и занимаются доносами.

И потом – это цвет эмиграции, старая сволочь революционная мстит, тоже тут же околачивается и не едет в свой большевистский рай. Все, брат, бегут, плюют на свою, так её мать, «ЕСЕСЕССР…»! И произнести тошно это человеческое сооружение на божьей земле. И творить стало ненужно и страшно: в сердце лезут, в мозги, в карман, под одеяло. А мы-то, художники, чувствуем и страдаем больше других.

Бедные наши жёны! Бедные наши дети! Бедные наши сердца!

Была Америка (не говорю уже Россия), было Чили, и всё полетело, была слава, куча вещей, всё пошло прахом: долги за картины в Чили, Аргентине, Америке Сев., в Уругвае, в Европе – не платит никто, стало модно мошенничать, а самому шлют счета за всё и налоги… Голова кружится, из-под носа вынут у меня клочок земли, дом, кровью добытый, чтобы спрятаться от сволочи людской…

Вот, Додя, что у меня в душе. И всё время работаю, пытаюсь тут школу создать, если выйдет – напишу.

Радует только солнце, голуби, обезьяна, собачка, да ванна, да тёплая постель, да тихая мастерская, да садик. Но душа дрожит, и сердце обливается кровью.

Пиши почаще, друг старинный.

Твой Борис