Мой театр. По страницам дневника. Книга II

Бумага эта потрясла меня не перечнем фамилий, а другим открытием, которое подтвердило мои ощущения. Во время допроса или когда кто-то делает заявление в таких учреждениях, его слова записываются. Потом делается распечатка с компьютера. Кроме подписи, там обязательно должна быть написана фраза от руки, мол, я такой-то, ознакомился с текстом документа, с моих слов записано верно. И еще надо собственноручно поставить дату.

Я знаю почерк Филина очень хорошо. У нас в гримерке, которую мы долгие годы с ним делили, стоял телефон. Рядом с которым лежал перекидной календарь, толстый такой, он был весь нами исписан. Когда кто-то звонил, на нем мы друг для друга записывали сообщения, что звонил такой-то, просил передать то-то.

Уезжая, Сережа мог написать: «Коко, улетел на такие-то гастроли». И рядом трогательно оставить шоколадку. Или я ему писал: «Филя, привет, я был тогда-то, полетел туда-то. Привез тебе тоже сувенирчик». Так что почерк Сергея я знал очень хорошо.

И тут в Следственном комитете вижу бумагу допроса Филина, а внизу его ровным, убористым почерком выведены слова: «Я такой-то, с моих слов записано верно». И дату поставил! Человек, только что испытавший потрясение, практически ослепший, ТАК ровно, бисерно выводить буквы просто не в состоянии.

Многие тогда меня корили: «Как тебе не стыдно? Ты не сочувствуешь человеку!» – «Я сочувствовать никому не буду. Отстаньте от меня! Вы не учили химию в школе…»

От интервью по поводу ситуации с Филиным я не отказывался. Почему я должен прятаться? Скрываться? Честно говорил то, что думал.

Вдруг вечером ко мне приезжает Р. Пронин, правая рука Филина, бывший его друг, которого Сережа тоже заподозрил в нападении, не знаю уж почему. Друзьями с Русланом мы никогда не были. «Коль, меня все равно уволят… Меня только что вызвали и заставили написать на тебя докладную, на основании моей докладной тебе объявят выговор». Я подпрыгнул: «За что выговор?» – «За то, что ты дал интервью, не согласованное с пресс-службой».

Придя в ГАБТ, я довел до сведения руководства, что «в свободное от работы время я имею право давать любое интервью и делать все, что мне угодно».

Не буду в подробностях описывать то, что творилось вокруг меня в театре. Но это не отменяло моих каждодневных классов, репетиций с учениками, подготовок к собственным спектаклям.

У меня было много личных гастролей. Но в театре мне стали отказывать в любом прошении на отпуск за свой счет. Приходилось, чтобы не поставили прогула, жить в таком режиме: утром даю класс в ГАБТе, репетирую, сажусь в самолет, прилетаю, вечером сразу танцую, в ночи опять сажусь в самолет или поезд, возвращаюсь в Москву, утром даю класс в ГАБТе и т. д. Удивительно, но я не подвел ни одного человека, ни одну съемку не сорвал. Я успевал всё. Мне даже сейчас кажется невероятным – где я брал силы, не понимаю.

Так продолжалось не один месяц. Руководство искало повод, чтобы объявить мне третий выговор и уволить по статье. Два выговора у меня уже было.

54

Видя, что беснование вокруг меня только набирает силу, я обратился в суд с иском к Большому театру. И состоялся чудовищный суд. Главным обвинением со стороны ГАБТа было то, что я даю несанкционированные интервью. Пришлось вновь повторить, что в свободное от работы время я имею право делать то, что считаю нужным.

Поразительно, но ни один человек из числа поборников свободы слова или прав человека, просто близких людей, имевших вес в обществе, не встал публично на мою защиту. Хотя мне, называя вещи своими именами, пытались откровенно заткнуть рот и обвинить в том, к чему я не имел никакого отношения. Одни злорадствовали, другие просто боялись вмешиваться в мутную, скандальную историю. Кто-то уже считал меня «сбитым летчиком».

Зато простые люди в Интернете негодовали: «Что за безобразие происходит вокруг Цискаридзе?» Забегая вперед, скажу, что 15 и 22 июня в мою защиту прошли два пикета напротив Большого театра, вместо пятидесяти человек, на которых мэрия дала разрешение, там собралось более тысячи. Я был поражен и благодарен за поддержку.

5 марта по всем СМИ главное известие – в 5:00 утра арестовали Павла Дмитриченко, назвав его главным обвиняемым в деле Филина. Днем нас собрали на сцене Большого театра. Под роспись, всех. На сцене стояли: оперная и балетная труппы, миманс, оркестр, все службы. Дмитриченко был в ГАБТе человеком известным, уважаемым, возглавлял профсоюз. Он очень многим людям помогал и, кстати, в то время был чуть ли не другом Филина.

Когда к нам вышел какой-то незнакомый тип и объявил, что наконец обнаружили исполнителя преступления и это Дмитриченко, на сцене сначала воцарилась гробовая тишина. А потом, в отличие от пушкинской ремарки «народ безмолвствует», началась обратная реакция. Толпа забурлила. Люди стали возмущаться, мол, как можно без доказательств и расследования обвинять человека. В общем, никакой поддержки в коллективе ГАБТа это известие не получило.