Мой театр. По страницам дневника. Книга II

На выходе из аэропорта купил путеводитель по городу на русском языке, сел в такси, ткнул пальцем шоферу, не говорившему ни на каком языке, кроме итальянского, на фотографию базилики – к Святителю Николаю!

Приехал, зайдя в белоснежный католический храм, спустился в крипту, где покоятся мощи святого. Именно в тот момент началась служба. Оказалось, раз в неделю, по четвергам, православный священник совершает там богослужение, как написано в путеводителе, по византийско-русскому обряду.

Когда оно закончилось, ко мне подошел батюшка: «Николай, я вас узнал. Сейчас попрошу, чтобы ради такого человека открыли врата, вы сможете приложиться к мощам…» Дело в том, что к саркофагу со специальным окошком пускают только несколько раз в году. Тут врата распахнулись, я и все, кто был в храме, смогли пройти, помолиться и поклониться святому.

На выходе из базилики батюшка спросил: «Вы почему здесь?» – «Так сложились обстоятельства, я здесь никогда прежде не бывал». – «Значит, вы паломник?» – «Получается, да, у меня паломничество, но вечером улетаю».

А в Бари находится подворье Русской православной церкви, которое еще с дореволюционных времен помогает русским паломникам. «Николай, если вы паломник и вам некуда идти, мы предоставим вам келью».

Сказано – сделано. Меня разместили в отдельной келье, дали возможность умыться, я же с дороги, полночи летел. Потом отвели в трапезную, вкусно накормили. Поспав несколько часов, вечером я пошел на службу уже в церковь Николая Чудотворца на русском подворье.

В этот момент в храм зашли два молодых человека. Когда служба закончилась, я стал прощаться с батюшкой и с теми людьми, которые меня так гостеприимно, тепло приняли, молодые люди подошли: «Вы же Николай Цискаридзе, – обратились они ко мне на русском, – вас куда надо отвезти?» – «В аэропорт». – «Мы на машине, не вызывайте такси, вас отвезем». До моего отлета оказалось лишних полчаса, по моей просьбе заехали в базилику Святителя Николая.

Когда отпевали Пестова, у всех присутствующих в руках были свечки, священник сказал, что можно их с собой взять. Я решил – довезу-ка я до России эту свечку, но, когда оказался в Бари, передумал. Поставил эту свечку у мощей Святого Николая. Может быть, он там на небе за Петра Антоновича и заступится при необходимости…

Сидя в самолете, летящем на Сицилию, я размышлял – какое странное путешествие со мной приключилось в эти два с половиной дня. Словно кто-то свыше простер надо мной свои руки, вел меня, оберегая, даря помощь и участие совершенно незнакомых людей…

В порту Таормины я наконец поймал свою яхту.

27

Сезон 2011/2012 ознаменовался тем, что мы должны были возвращаться в строение, именуемое теперь Историческим зданием Большого театра. В какой-то момент нас, артистов, туда наконец пустили. Когда мы вошли внутрь, увидели массу рабочих, выходцев из Средней Азии. Все коридоры, все помещения были усыпаны телами людей, которые, лежа на своих ковриках, молились. То было время намаза.

Служебная часть ГАБТа оказалась залитой в бетон, с кафельной плиткой на полу, с нелепыми дверьми-распашонками, как на какой-нибудь фабрике или комбинате; с гримерными – раздевалками как в фитнес-клубе, с рядами типовых шкафчиков в помещениях без окон; с двумя новыми репетиционными залами, в одном из которых (я о нем уже упоминал) потолок оказался так низок, что исключалась сама возможность высоких поддержек; другой – настолько огромен, что артисты там выглядели лилипутами с места, где сидел педагог…

Но в зрительскую часть здания нас долго не пускали. А когда пустили… Невооруженным глазом была видна дешевая турецкая фурнитура: держатели штор, канделябры, дверные ручки; прилепленные к стенам пластмассовые украшения между ложами вместо старинной лепнины из папье-маше и гипса; вместо паркета – цементные полы, которые почему-то называли «венецианской мозаикой». Все старинные дубовые кресла, стулья исчезли. Огромная, роскошная хрустальная люстра зрительного тоже, по-моему, не уцелела. Нынешняя не похожа на ту, что есть на фотографиях в старых книгах о Большом театре.

Я хотел увидеть плафон. Знал, что его снять не смогли, законсервировали. Зашел в зрительный зал, закинул голову – Господи! Все на своих местах: и Аполлон, и музы – какое счастье! По моему лицу полились слезы со страшной силой.

Заглянул в аванложу около сцены, раньше просто роскошную (там почетные гости и юбиляры ждали начала спектакля): новый диван вместо прежнего антикварного из красного дерева; исчезли зеркала в богатых резных рамах и бронзовая с хрусталем люстра, изысканные канделябры – ни дать ни взять настоящий «каширский дворик».

Я ходил в Большой театр ребенком с 1985 года, как на работу. Нет ложи, в которой бы я не сидел на бортике, нет стенки, на которую бы я не опирался. Я шел по этому так называемому «историческому» зданию с криком, вырывавшимся из самой глубины души: «А-а-а-а!» Я чувствовал себя обворованным, униженным, растоптанным. Рыдал, как ненормальный, не в силах пережить увиденное.