Моя вселенная – Москва. Юрий Поляков: личность, творчество, поэтика

Этот век нас смолол как нацию.

В. Астафьев

Одно из произведений Ю. Полякова о судьбах «гомо (пост) советикус» в стремительно капитализирующейся России так и называется: «Небо падших» (1998). Это – и метафора, работающая, как мы увидим ниже, на уровне глубинных архетипов, и переживаемый символ, открывающий каждый раз заново за видимостью буквальных значений онтологические универсалии и константы. Иными словами, «небо падших» – это концепт-образ, который, перефразирую Э. Гуссерля, можно назвать фактом идеального (духовного) бытия, воплотившего в себе все спонтанности творческого сознания.

По-разному преломляясь в романах «Козлёнок в молоке» (1994), «Замыслил я побег…» (1999), «Грибной царь» (2005) и «Гипсовый трубач» (2007–2012), он охватывает сферу мнимых и подлинных ценностей героев, устремлённых к небесному пределу, но оказавшихся на дне в результате духовно-нравственного или социального краха.

Амбивалентный образ дна-неба возникает ещё в повести «ЧП районного масштаба» (1981). В прологе главный герой – первый секретарь Краснопролетарского райкома комсомола Николай Шумилин погружён волей автора в стихию природных сил (в отпуске он занимается подводной охотой), от которых, кажется, надёжно ограждает Система и которые уже вырываются на волю, затрагивая и собственно человеческую (недоучтённую партаппаратчиками) природу в её бренности и уязвимости:

«Тогда снова тело свела судорога беспомощности, а душу охватил утробный ужас» [1, I, 110].

Повесть открывается описанием дна, сопряжённого с небом, но – и отсечённого от него «гранью двух миров»:

«На дне, между камнями, застыл пучеглазый морской ёрш. Он и сам был похож на вытянутый, покрытый щетиной водорослей камень. Бурая подводная трава моталась в такт прокатывающимся на поверхности волнам и открывала пасущихся в чаще разноцветных рыбок. А ещё выше – там, где по мнению придонных жителей находилось небо, – проносились эскадрильи серебристых мальков. И совсем высоко-высоко, на грани двух миров26

, ослепительное золото омывало синие тени медуз. Но на солнце даже из-под воды смотреть было невозможно.

Человек в маске и ластах зажмурился, потому что после взгляда вверх дно показалось тёмно-зелёным шевелящимся пятном» [1, I, 107].

Как правило, пространственные указатели в прозе Ю. Полякова выстраивают скрытый от внешнего взора мир в вертикальном срезе; в процитированном фрагменте – «дно → камень →ёрш → рыбки → эскадрильи мальков (=самолёты) → небо «придонных жителей» → солнце, просвечивающее водяную толщу». При этом цветовая гамма (в данном случае: «тёмно-зелёный – бурый/ чёрный – серебристый/белый – синий – золотой») переключает определяемые ею объекты из конкретно-живописного плана в круг метафизических образов-символов. Так в «ЧП районного масштаба» темнота (чёрный цвет) традиционно ассоциируется с концом света: «Солнечный свет дрожал и мерцал перед глазами, точно перегорающая электрическая лампочка. Казалось, одно резкое движение – и наступит темнота» [1, I, 109–110]. В «Козлёнке» белая, чистая страница ненаписанной книги (tabula rasa) – с концом одной жизни и началом другой, то есть с концом света и рождением цвета. В «Побеге» «чёрные, обведённые перламутром глаза» серого «сомца» – с «отчаяньем и тоской» как одной из сущностных констант человеческого бытия:

«Эскейпер27

огляделся и застыл взглядом на бочонке, где метался, как безумный, “сомец”, то ударяясь о прозрачное дно, то почти выпрыгивая из воды. В его чёрных, обвёденных перламутром глазах были отчаянье и тоска. <…> И вдруг, схватив бочонок, метнул его в стену. <…> Гневный стыд… ел сердце. Эскейпер увидел возле кресла трепещущее каллихтовое тельце и с хрустом растёр его ногой по паркету» [1, III, 456].

В последней цитате обращает на себя внимание игра омофонами: «сомец» – и «самец»28. Слова эти, конечно, не однокоренные. Тем не менее, в соответствии с открытым замечательным нашим филологом Ю.С. Степановым законом синонимии концептов и по аналогии с применяемым этимологами принципом объединения корней, их значения следует включить в смысловое поле слова «самость», означающего, по Далю, «сущность», а по Юнгу – ядро потенциальных возможностей, признаков и свойств личности, идентифицирующей себя с каким-либо внешним объектом.

В «Козлёнке» роль такого объекта играет «крапивный кустик»:

«Я стоял и разглядывал трогательно-зубчатый крапивный кустик, покрытый серебристо-стрекучими, похожими на младенческий пушок ворсинками. <…> И я не стал срубать прутиком бедненького крапивёночка, я просто каблуком вдавил его в замусоренную землю» [1, II, 172–173].

В «Побеге» уничтожение опредмеченного признака собственной личности (сомца) указывает не только на осознание героем своего ничтожества («гневный стыд… ел сердце») или конфликт «я»-концепции с подлинным «я», но и на разлад с внутренними, даже толком не осознанными духовно-нравственными установками. Скажу определённей: начиная с «ЧП районного масштаба», тема разлада с собой, с обществом становится в прозе Ю. Полякова доминирующей.