Моя вселенная – Москва. Юрий Поляков: личность, творчество, поэтика

Да какой может быть выбор у Тапочкина или у Коляскина, если притворство, обман и глупость – и там, и здесь! И он это знает! И крутится, наблюдая, как бывшие парторги редактируют темпланы порноиздательств, и даже в этом участвует. Но души не продаёт! И подчиняется «шкафандрам»-охранникам, носящим золотые цепи на бычьих шеях, – но к ним не идёт! То есть это всё тот же поляковский круглогодичный тип, который учитывает круговорот подлости и глупости вокруг себя, но всё-таки ни в подлость, ни в глупость без оглядки не втюхивается.

А если и втюхивается – по милости и хватке какой-нибудь неотразимой Веты, – то выдирается обратно, освобождаясь и от милости, и от хватки преемницы Веты по имени Инна.

«Возвращение блудного мужа» – эпизод из «Побега», повёрнутый вспять. Интересно, что внутри «Возвращения» этот отыгрыш реализован через мерзейшее телепредставление о брошенной жене, наглой разлучнице и раскаявшемся гуляке-муже: оказавшись среди зрителей этого телешоу, Коляскин, прохваченный тошнотой, окончательно решает вернуться в лоно семьи. То есть сюжетно это выворот внутри выворота, своеобразное отрицание отрицания на пути к некоей положительности.

К некоей – потому что ничего определённого Коляскину не светит, ни в оголтелую демократию, ни в пещерную патриотичность он не целится, зато наследует от Тапочкина замечательную способность на всякий неожиданный вопрос отвечать вопросом же:

– В каком смысле?

То есть: что бы ему ни предложили, какой бы идеологический пряник ни подсунули, он уточнит, не пахнет ли дело кнутом, или, как формулируют в его кругу, не спрятана ли там бяка. Ибо смыслы в этом балаганчике меняются беспардонно. Как любит говаривать замполит Агариков, поразивший героев Полякова не меньше, чем Черномырдин нас всех: «Жизнь любит наоборот».

Последний оборот, поразивший Коляскина по ходу его теле-перевоспитания, таков. Оказывается, все те несчастные, что мучились перед камерой, выворачивая подноготную: жена, любовница и бегун, – сыграны актёрами, которые подрабатывают на ТВ!

Тут уж Коляскин – прямой преемник Тапочкина. Тот, слушая яростные речи горбачёвцев и ельцинистов в демократическом парламенте, сравнивал всё это с восстанием кукол в театре Ка-рабаса-Барабаса:

«Казалось, вот сейчас бородатый детина, задевая шляпой кремлёвские люстры, вывалится из-за кулис и щёлкающим кнутом разгонит всю эту кукольную революцию. Но детина почему-то не вываливался».

А потому и не вываливался, что и сам – кукла.

Кто же тогда кукловод?

«Настоящая драка идёт за ширмой между невидимыми кукольниками, которые по причине занятости рук, должно быть, пинают друг друга ногами… И из-за ширмы доносятся заглушаемые верещанием барахтающихся Петрушек нутряные кряканья да уханья от могучих ударов».

А что, если и эти могучие кукольники – такие же марионетки в руках ещё более могучего кукловода, и нитки, на которых они дёргаются, уходят ещё выше… в непостижимые небеса?

Тут уж надо размышлять о Вседержителе, но ни Коляскин, ни Тапочкин Всевышнего не опознают, да не очень и ищут. Поляков со Всевышним спознается в третьей книге рассматриваемого цикла. А пока вместо Бога – безногий инвалид Володенька: небесно-голубые глаза, медаль «За отвагу», кружка пива в мускулистой руке.

Сгинул Володенька, герой войны. Коляску его Трудыч попробовал приспособить в хозяйстве, а потом выбросил за бесполезностью.

3. Ни бог, ни царь и ни герой

Вместо рукопожатия Свирельников достал из барсетки и отдал конверт с долларами: аванс.

Юрий Поляков. «Грибной царь»

Свирельников, кажется, единственный из основных героев Полякова, чьё имя не переворачивается в каламбурах, а сохраняется в своей загадочной музыкальности, особенно когда звучит в резонанс с Весёлкиным, его корешем, чьё имя без конца переиначивают: то в Мурзилкина, то в Пистонкина, то в Женилкина, а то и в Мочилкина – в зависимости от степени подлости и кровавости предполагаемого сюжетного поворота.

Одна образная струя объединяет роман о Трудыче и роман о Свирельникове (не считая, конечно, универсального вопроса: «В каком смысле?» – коим встречают герои Полякова вызовы вертящейся вокруг них эпохи).

Один смысл отмечаем сразу и бесповоротно: «постельный опыт», «катастрофически опережающий» прочую жизненную практику. А именно: «телесные причуды дам», называемых в зависимости от их успешности то вагинальными труженицами, то отоспанными партнёршами, то совокупительными чудачками, а около них – соответствующие подвиги кавалеров, всегда готовых к любодеянию, но иногда стыдящихся (тут я, пожалуй, спрячусь за цитату) «своего бессовестного многолетнего скитания по сладким расселинам плоти», а иногда искренне верящих, что «генитальная неверность укрепляет сердечную преданность законному супругу».