Молчи или умри

— Сама не пойму, Марин. Может от того, что когда-то я не смогла тебя оценить, а ведь из нас всех, пожалуй, единственно ты вышел в люди.

— Брось, не стоит ворошить старое.

— Конечно, но все же.

Марин положил руку ей на плечо.

— Ненка, ты сама понимаешь…

— Увы… Если сможешь, приходи вечером в бар. Будем играть Эллингтона.

Коев пообещал прийти.

Вечерело. Город окутывала чуть заметная мгла. Словно светлячок мигал желтый глаз светофора, а где-то высоко-высоко загорались первые звезды. Интересно, что в Софии он почти никогда не видел звезд. Ни Венеры, ни Большой Медведицы, ни месяца. Когда в последний раз разглядывал он ночное небо? Поди, ни разу после первой встречи с Аней… Так он и не познакомил ее со Старым. Наверняка отец ей понравился бы. Он всех располагал к себе…

Молча слонялись они тогда по мокрым улицам. Аня улыбалась ему, не в состоянии побороть смущение. Они уже давно были знакомы, время от времени встречались. В тот раз они забрели в какой-то незнакомый двор. Коев чувствовал, что страшно устал. К тому же угнетало чувство одиночества. Работы было по горло. Случайно встретив Аню на улице, он пригласил ее прогуляться. А вот теперь, во дворе, со всех сторон загороженном домами, он притянул ее к себе, обнял за плечи и прошептал:

— Знаешь, как давно мне хочется остаться с тобой наедине?

Она подняла на него испытующий взгляд, но не отстранилась.

— А тебе? Тебе? — спрашивал он, все крепче прижимая к себе.

Она же, не говоря ни слова, вдруг приподнялась на цыпочки, и ее горячие губы обожгли его.

Очнувшись, оба непроизвольно прыснули — они стояли в полузамерзшей луже…

Марин остановился перед желтым зданием старой городской бани. Той самой, куда часто ходил в детстве. Он присел на скамейку. Его обдал запах мыла и влаги. Теперь это была уже прачечная. А бань в городе стало много.

— Ты, часом, не Иванов ли сын?

Старик, незаметно подсевший к Коеву, был маленького роста, сгорбленный под тяжестью прожитых лет, точно так же, как усох и сгорбился его отец. Он опирался на толстенный посох, судя по всему, сделанный собственными руками.

Коев всмотрелся в сморщенное лицо старика.

— Бай Стоян! — воскликнул он. — Прости, не узнал тебя.

— Да и не мудрено, рожа на себя не похожа, — старик захихикал. — А я вот тебя сразу признал: раз глазами в плиту впился, значит, Марин, никто другой…

Какую плиту? Коев огляделся. Ослеп он, что ли, чтоб мемориальную плиту не заметить? Плита мраморная, почти в человеческий рост. На ней надпись выпуклыми золотыми буквами:

Здесь 14 марта 1943 года

погибли геройской смертью коммунисты

ПЕТР ИВАНОВ — ОРЕЛ

СПАС ПЕТРОВ — МОРЯК

Слава героям-борцам!

Старик задумчиво промолвил:

— Своими глазами видел, как их убили. Я того… и в комитете рассказывал. И журналистам. Даже в газете об этом писали…

Коев вспомнил, что действительно читал такой репортаж в местной газете в связи с какой-то годовщиной. Ну конечно же, бай Стоян тогда в бане работал, вот и видел все, что произошло.

— Читал, как же, читал.

Старик не шелохнулся, даже не глянул в сторону Коева.

— Век свой скоротал в этой самой бане. Всякое довелось увидеть за долгую жизнь. Но чтоб среди бела дня на глазах у честного народа людей убивали — такого не видывал… Дело было под вечер, как раз уходить собрался, как вижу — полицейские крадутся. Ну, думаю, облаву устроят. Шагах в десяти от бани углядел Петра и Спаса. Меня словно током пронзило: надо бы им сказать, но как? А тут крики раздались: сдавайтесь, мол! Те за револьверы. И пошла пальба. Я затаился вон там, под акацией, ни живой, ни мертвый. Пули свистят, фью, фью. Свалили их первыми же выстрелами… А потом фургон подъехал и их увезли…

Спас и Петр. Коев хорошо помнил обоих учителей. Они частенько наведывались к Старому, не раз оставались ночевать. Укладывались внизу, в крохотной каморке, на железной кровати с размалеванными спинками (Коев и по сей день их помнит), с бронзовыми шарами в четырех углах. Старый устраивался рядом с гостями, попыхивая папироской. Лампу не зажигали. Говорили о нужде, о войне, об угоне скота. Марин жадно слушал рассказы о нападении партизан на сыроварни и склады, немецкие эшелоны, о саботажах. У учителей были зычные голоса, каждое слово гулко отдавалось в клетушке. От смеха дрожали стекла…

Кто только не заглядывал к ним в дом: учителя, рабочие, молодежь… Наведывалась и одна женщина, Найда. Уже после победы она получила инфаркт и скончалась прямо на партийной конференции, не сходя с трибуны.