Молчи или умри

Когда-то, в школьные годы, хотя они часто выходили вместе на сцену, Марин никак не мог освободиться от смущения перед Ненкой. Хорошенькая, статная девочка держалась с неподражаемой грацией и изяществом. В отношениях с однокашниками проявляла сдержанность и казалась ему гордячкой, потому что происходила из знатного рода, жила в красивом особняке в центре города. Семья их владела также несколькими гектарами виноградников и такой прелестной виллой, что, проходя мимо нее, невозможно было не остановиться, не полюбоваться ею. Коев не знал, какие именно фабрики принадлежали отцу Ненки, Страхилу Груеву, да и был ли он их владельцем или же только состоял акционером. Но когда на главной улице задавался его черный фаэтон, запряженный парой породистых лошадей, прохожие почтительно сторонились и снимали шапки. Сойдя вниз, фабрикант прихватывал свой кожаный портфель и молча, с достоинством входил в дом. Этот несколько суровый в обращении человек имел также сына-летчика, постарше Ненки. Жену он давно похоронил, однако жениться повторно не стал. Незадолго до победы народной власти Страхил Груев внезапно скончался прямо в своей конторе от разрыва сердца. Детям досталось солидное наследство, но распорядиться им они не успели. Вскоре грянули Великие события. В вилле разместился профилакторий для рабочих, дом забрали под детский сад, конфисковали и тот, где прежде находилось околийское управление…

— Сколько же времени ты проучительствовала? — спросил Коев.

— Порядочно… Брата уволили. Потом он поступил на работу автомонтером, и поныне там…

— А как ты стала учительницей?

— Разве не знаешь?

— Откуда же мне знать?

— Старый меня назначил.

— Серьезно?

Ненка медленно взболтала кофе.

— Видишь ли, практичности мне всегда недоставало. После смерти отца у нас какое-то время еще водились деньжата. Товар кое-какой остался. Потом все добро национализировали. С фашистами мы сроду не водились, отец в городе слыл англофилом, с немцами в сделки не вступал. Но уж очень смутные были времена. Говорят, лес рубят, щепки летят. Забрали все, до последней нитки, и мы буквально голодали. Пробовала играть в каком-то ресторанчике, потом в другом… Как-то случайно встретила твоего отца. Он меня остановил: «Ты ли это, Ненка?» — «Я, дядя Иван», — отвечаю. Если бы ты знал, как мы тебе косточки перемывали! То ли Старый вспомнил, как мы с тобой дуэтом играли, как он натаскивал нас обоих, то ли просто пожалел меня, уж не знаю, но сразу забегал, захлопотал, поручительства писал, чего только не делал, пока не пристроил меня учительницей пения. Он же тогда директором был. Мало-помалу я очухалась, замуж вышла.

— Старый ни словом ни обмолвился.

— Так уж получилось. Не обижайся, ты ведь в столицу подался, с головой в свою журналистику ушел, а о нас, грешных, даже думать перестал, даже чудно, как это ты сейчас выбрался…

— Ну не преувеличивай. Наезжал ведь.

— Тоже мне наезды. Поди, и городок наш толком не разглядел. Ты посмотри, как он изменился!

— Вижу, вижу.

— Старый мечтал сохранить старые улицы, хотя бы одну булыжную мостовую. Куда там, не послушались.

— Послушаются, жди… Ведь как раз тогда…

— Знаю. Как-никак коллегами были.

— Ненка, — не сдержался Коев, — что ты слышала о том деле?

— Что тебе сказать, как гром с ясного неба.

— А что люди-то говорили?

— Пополз слух, будто он в старосты набивался, разбогатеть возмечтал…

— Неужели были такие, кто верил этим бредням?

— Нет, конечно! Старого весь город знал. Сколько добра он сделал людям… При новой власти ничего себе в карман не положил…

— Делился он с тобой?

— Делился… Сейчас уже толком не вспомнить, но делился…

Коев посмотрел на нее с надеждой.

— Вспомни, что он говорил.

— Ты же его знаешь. О себе говорить не любил. Не оправдывался. Только раз-другой заметил, что не поймет, как вся эта путаница вышла. А однажды сказал, что напал на след. «Я, — говорит, — давно уже кое-что подозревал, все надеялся разобраться, что к чему». Главное, как он считал, действовать наверняка. Пуще огня боялся валить на невинного, оказаться на ложном пути…

— И ведь никогда даже словом не обмолвился…

— К чему было говорить? Сетует, бывало, Марин совсем от нас отошел. Не болеет душой за своих…

Коев ощутил тяжесть в сердце, даже дыхание сперло. Вот и сестра тоже проговорилась, что, уже будучи прикованным к постели, Старый однажды сказал: «А Марин все никак не соберется навестить меня, конечно, спохватится, приедет, да будет поздно…»

— Уж не обессудь за откровенность. Но, думается, на правах давнишней знакомой…

Марин Коев молчал. Сделалось нестерпимо горько за Старого, за себя, за упущенные годы… Ненке словно передалась его горечь. Она не спускала с него сочувственного взгляда, свойственного ей одной, — мягкого, успокаивающего. Ах, что это был за взгляд, теплый, ласкающий, Коев помнил его, словно вчера все это было.

— Я тебе нравилась, правда? — спросила она вдруг.

Коев смутился.

— Нравилась. Даже очень.

— Но о близости тогда и речи быть не могло.

— Знаю.

— Знаешь, я много раз возвращалась к этой мысли и всегда испытывала стыд.

— Отчего?