Молочные зубы

Сюзетта закатила глаза. Порой Алекс, казалось, слишком уж чтил свои шведские традиции. Устраивать для коллег совместный перерыв, чтобы выпить кофе и съесть булочку, конечно же, здорово, очаровательно и в высшей степени цивилизованно, но ради этого ему вряд ли обязательно оставаться на работе.

– Отлично, значит, никто не будет возражать, если ты уйдешь.

– Для нас это единственная за весь день возможность обсудить работу.

Сюзетта опять закатила глаза. Его персонал – самый дружный, эмоциональный и сплоченный коллектив из всех когда-либо существовавших – был совсем немногочисленный, и в компании царил дух товарищества. Сюзетта понимала, в чем дело; он не желал отказываться от выпечки.

– Алекс, прошу тебя. Вспомни, что ты сказал сегодня утром. Мы должны поговорить о Ханне и школе.

Они говорили по телефону, но она чуть ли не видела вживую, как он с вожделением смотрит на только что приготовленный кофе и поднос с вкусняшками, доставлявшимися каждый день из соседней булочной.

– Доедай свою сдобу и поезжай домой.

– Tack[18]

, älskling.

В голосе мужа Сюзетта уловила улыбку. Его поведение показалось ей инфантильным, но он, по крайней мере, поедет домой. Алекс, похоже, надеялся избежать нового конфликта, особенно теперь, когда после их непростого разговора утром прошло совсем немного времени. Но, может, и она сумеет смягчить свои правила относительно десерта. Сладости у них в доме появлялись только на праздники, хотя муж старался устраивать их как можно чаще. Сюзетта, как и ее мать-еврейка, не любила торжеств. Та родилась в семье, где в иудейскую школу отдавали только мальчиков, и поэтому так и не выучила молитвы, произносимые во время праздников и ритуалов. Бабушка и дедушка по материнской линии – Сюзетта едва их знала – полагали, что ее мать выйдет замуж за еврея, который поведет их вперед в соответствии с традициями иудаизма, но она выбрала себе гоя. Причем гоя

хилого и с больным сердцем. Родственники со стороны мамы соблюдали дистанцию, а после смерти папы и вовсе исчезли.

Сюзетта до сих пор помнила, как в четырехлетнем возрасте видела отца, завернутого в белый муслин, похожего на мумию, чудовище. Окружающие плакали, но она не испытывала тоски, один только страх. Однако для бабушки и дедушки со стороны матери это стало последним, высшим оскорблением: муслин являлся иудейской традицией. Для ее родителей это было святотатством. Отца похоронили в Хомвуде[19], даже не на еврейском кладбище. Когда его опускали в могилу, мать Сюзетты истерически зарыдала, упала на колени и чуть было сама не рухнула в яму. Глядя на этот момент глазами взрослого человека, Сюзетта допускала, что какая-та часть маминого естества вместе с отцом ушла под землю, а потом так больше и не возродилась к жизни.

Алекс, может, и усердствовал сверх меры, но ему нравилось по любому поводу устраивать торжества. Он накупил книг об иудейских праздниках, которые они чествовали наряду с их собственными версиями христианских дат и его любимыми шведскими, такими как День летнего солнцестояния. У них даже была своя Вальпургиева ночь, которую они отмечали через две недели после. Устроить костер на заднем дворе у них возможности не было, но они ставили медный казан, разводили огонь и распевали песню, приглашая весну. Пекарь из Сюзетты был неважный, но каждый год 4 октября они отмечали Kanel-bullens Dag[20] – День булочек с корицей, которые она пекла по освященному веками рецепту своей свекрови Товы. Возможно, ей следовало баловать близких не только фруктами в шоколаде, орешками или мороженым без содержания молока. В основном они отдавали предпочтение здоровой пище и наверняка обрадовались бы, если бы она научилась печь. Сюзетта и сама любила печенье с шоколадной крошкой.

Вдруг она без труда представила, как в один прекрасный день они могут располнеть, если Алекс станет проводить меньше времени в спортзале, а она не устоит перед соблазном пончиков, кексиков и колечек жареного лука, которые, по иронии судьбы, переваривались значительно легче сырых овощей, пророщенных зерен и другой здоровой пищи. Она давно убедилась, что становиться вегетарианкой ей не стоит; один-единственный апельсин, съеденный зимой с веселым чавканьем, причинил ей нестерпимую боль и заставил вновь пройти медицинское обследование. Именно тогда врачи поняли, какой опасный характер приобрело сужение в ее кишечнике. Порой она боролась с собой, негодующе глядя, как близкие едят приготовленное ею мясо. Есть и ходить в туалет для большинства представлялось чем-то самим собой разумеющимся. Никто не задумывался, что его кишечник делает все не так, запарывая на корню процесс пищеварения. Она не могла сказать Алексу, какой обманутой порой себя чувствовала и как им завидовала. Сюзетта выглядела здоровой и мирилась со своей псевдонормальностью.