Молодые годы короля Генриха IV

– Он еще не совсем вошел в колею, – задумчиво проговорил д’Арманьяк. – Но для начала недурно; когда вы опять появитесь при дворе, в вас не должно чувствоваться ни тени озлобленности. Будьте веселы! Будьте непринужденны! – Однако он и сам понимал, что требует сразу слишком многого. Не прибавив ни слова, д’Арманьяк приложил мокрый платок своему государю ко лбу, на котором от ударов о стену вскочили шишки. Затем, по обыкновению, принес лохань для купанья. – Когда я ходил за водой, – сказал он, наполняя ее, – то не встретил ни души. Только одну дверь осторожно прикрыли. Пока вы спали, я побывал даже на улице, меня погнал туда голод; в кухнях-то ведь хоть шаром покати, там за эту ночь пролито больше человечьей крови, чем куриной. И те, кто должен был резать птицу, сами зарезаны. На улицах было безлюдно, только вдали я увидел двух горожан с белыми повязками, таких сразу заметишь, уж глаз наметан. Я стал было поглядывать, куда бы спрятаться, но они повернули и скрылись из виду. Если мне зрение не изменило, то они попросту стали удирать от меня, только пятки засверкали. Объясните мне, сир, что сие значит!

Генрих глубоко задумался.

– Едва ли, – заявил он наконец, – они боятся нас, ведь они перебили почти всех.

– А в совесть вы не верите? – спросил д’Арманьяк; он воздел руки и застыл в этой позе. Генрих уставился на него, точно перед ним была статуя святого.

– Твои двое белых, наверно, приняли тебя за кого-нибудь другого, – решил он. И сел в свою ванну. – Уже темнеет, – заметил он. – Как странно, точно сегодня не было дня.

– Это был день теней, – поправил его д’Арманьяк. – Он прошел неслышно и бессильно после такой потери крови. До самого вечера все сидели по домам, ничего не ели, говорили только шепотом. И может быть, лишь в одном выказали себя еще живыми людьми: из трехсот фрейлин королевы-матери ни одна не осталась на своей постели одинокой.

– Д’Арманьяк, – приказал Генрих, – дай мне поесть.

– Понимаю, сир. Вы говорите это не из одной только телесной потребности: глубокий опыт вашей души подсказывает вам желание подкрепиться пищей. На сытый желудок у вас будет среди всех этих голодающих вполне достойный вид, и сравнительно с большинством вы окажетесь в более выгодном положении. Прошу! – И первый камердинер развернул во всю ширину халат; лишь когда он вытер короля досуха, тот заметил стол, уставленный блюдами с мясом и хлебом.

Генрих так и набросился на пищу. Он резал и рвал, он жадно глотал, запивая вином, пока ничего не осталось; а у его слуги из-под опущенных век выкатились две слезы. Глядя на своего государя, д’Арманьяк размышлял о том, что и едим-то мы в угоду смерти, под ее всегда занесенной рукой, которая сегодня, может быть, нас еще не схватит. Так путешествуем мы по стране, так мы едим, так вступаем в залы замка Лувр. Притом мы слуги и все же дворяне, один из нас даже король, он, как видит сейчас д’Арманьяк, и ест по-королевски. Вдохновившись столь торжественными мыслями, д’Арманьяк весело запел:

Ты, тихая да смирная, как старенькая мышь,Екатерина Медичи, из всех злодейств глядишьИ у замочной скважинки уютненько сидишь[13]

.

– А что мадам Екатерина там делает? – невольно спросил Генрих.

Когда выяснилось, что есть больше нечего, ему стало невтерпеж, он должен был спросить насчет Марго:

– Скажи, королева, моя супруга уже покинула свои покои? – И первому камердинеру надлежало бы ответить на это: «Королева Наваррская настоятельно осведомлялась о вашем здравии». Д’Арманьяк должен был бы даже при этом добавить: «Мадам Маргарита просит, чтобы ее возлюбленный повелитель как можно скорее посетил ее», – хотя д’Арманьяк едва ли стал бы выражаться столь высоким слогом. Да и Марго не поручила бы ему передавать это; а Генриху, со своей стороны, не следовало принимать такого приглашения. Для них обоих эти времена прошли. Генрих вздохнул. Д’Арманьяк понял почему: первому камердинеру не приходилось давать деликатных поручений, благодаря своей сметливости он их обычно предупреждал.

– Королева Наваррская сейчас у мадам Екатерины, – сказал он самым непринужденным, однако многозначительным тоном, выдержал изумленный взгляд своего государя и сделал вескую паузу; когда же он увидел, что достаточно разжег Генриха, продолжал еще небрежнее: – Я видел королеву. Она вышла ко мне, один из слуг ее матери шепнул ей, что я стою за дверью. Я ведь поддерживаю дружбу со слугами королевы-матери. Этот нес в комнату чернила. Я спросил: «Для чего?» – «Писать хочет», – ответил он. «А мадам Маргарита что делает?» – спрашиваю, хотя и не знаю наверное, там она или нет. «Да она сидит на ларе, – тут же выбалтывает мне этот остолоп. – Боится выйти из комнаты старухи». Я и предлагаю: «Давай поспорим на кружку вина, что ко мне она выйдет!» А выпить ему до смерти хотелось, он согласился, и пришлось ему самому перед мадам Маргаритой дверь распахивать: вот и выложил денежки.