Монах. Анаконда. Венецианский убийца

– Мне нравится твой совет, – сказал султан. – И нравится тем больше, что таким образом я дам им время на побег, а значит, избавлю себя от необходимости пролить человеческую кровь, что всегда мучительно для моего сердца, сколь бы виновен ни был преступник. Диван будет созван незамедлительно.

– Только еще одно, о владыка, – сказал Аморассан. – Твои враги – столько же враги твоего сына, если не больше. А потому, пока глашатай не объявил о заговоре, пусть твои стражники поспешат во дворец принца и сопроводят последнего в диван, дабы уберечь от опасности.

– Да будет так! – ответил султан.

Диван был созван, и тринадцать главных его членов не явились. Посланные за ними гонцы возвратились с известием, что несколькими часами ранее все они в спешке и панике покинули столицу.

Выйдя из зала собраний, султан перво-наперво призвал к себе рыбака.

– Истинность твоих слов подтвердилась, – сказал монарх. – Однако дело моего спасения не завершено. Тринадцать из моих вельмож не показались в диване, но пока личность четырнадцатого (вероятно, самого опасного из них) остается неустановленной. Чем только не грозят мне его тайные махинации!

– О султан, – ответил Аморассан, – личность четырнадцатого мне хорошо известна, просто до сих пор я полагал разумным помалкивать. Взгляни на этот перстень: он принадлежит главе заговора.

– Всемогущий Аллах! – воскликнул султан, и вся краска сбежала с его лица. – Мой сын! Мой единственный сын!..

Аморассан. Истинно так, увы! Всем своим сердцем я чувствую, как глубока рана, которую сейчас нанес твоему сердцу.

Султан. Но почему же ты сразу не изобличил его вину?

Аморассан. Я опасался, о владыка, как бы ты, в первом порыве гнева и удивления, не сообщил дивану о преступлении своего сына. Скорее всего, страх понудил бы принца во всем признаться – а разве смог бы ты соблюсти видимость правосудия, если бы, покарав всех прочих участников заговора, оставил безнаказанным главного преступника? Ты должен был бы либо – как государь – отправить своего единственного отпрыска на плаху, либо – как отец – помиловать его и тем самым показать себя в глазах народа пристрастным и неправедным властителем, имеющим в преемниках недостойного сына. Я поставил себя на твое место и понял, чтó должен чувствовать отец в таких обстоятельствах. Теперь, о владыка, твое дело решить, поступишь ли ты со своим сыном как отец или как судья. Гнусные советники принца устранены; поставив на их место честных людей по своему выбору, ты предотвратишь повторное возникновение такой же опасности; принц по-прежнему пользуется уважением твоего двора и твоего народа; о его преступлении знаешь один лишь ты – и я бы посоветовал навсегда оставить его в неведении о том, что тебе все известно! Ибо в противном случае осмелится ли он когда-нибудь посмотреть в глаза отцу, которого оскорбил столь тяжело? Сможет ли когда-нибудь поверить в любовь отца, имеющего все основания презирать и остерегаться его?

Султан. Здесь, как и во всем остальном, ты проявил подлинное здравомыслие! Да, верно! В первые минуты потрясения я бы без раздумий принес сына в жертву своему гневу – а потом до конца дней терзался бы муками раскаяния! Ты спас не только мою жизнь: ты спас жизнь моего сына, а это неоценимое благо! И все же… просто в голове не умещается! Мой сын! Которого я всегда любил всем сердцем!.. Как он мог… почему… из каких побуждений…

Аморассан. Прошу прощения, о владыка, но я и это могу объяснить. Ты любил его как сына и наследника, но выражал свою любовь в соответствии со своими, а не с его взглядами и наклонностями. Ты забыл, что он молод и что молодость – пора страстей. Ты осуждал его недостатки с излишней суровостью, с какой не стал бы осуждать ничьи больше. Легкомысленные проделки, свойственные юности, ты в своем стремлении видеть в сыне образец совершенства возводил в ранг тяжких преступлений. В своем страстном желании приучить его к бережливости и тем самым уберечь свой народ от вымогательств расточительного, невоздержанного правителя ты ограничил сына даже в законных и неизбежных расходах, а ведь скупость легко перерождается в алчность. Именно расписывая в сгущенных красках такие вот черты твоего характера, вельможи и склонили твоего сына к участию в заговоре. Я ничего не придумываю, а лишь повторяю речи самих крамольников, разговаривавших с принцем в секретной пещере. Но хотя они ввели в заблуждение его разум, растлить его сердце так и не сумели. Я слышал его тихий, печальный голос, который если и повышался, то лишь умоляюще. Он говорил, чтобы смягчить, а не ожесточить. О султан, поступи с ним благоразумно, и я дам голову на отсечение, что сердце твоего сына еще будет принадлежать тебе.

Султан. Твои слова разят как кинжалы, но я благодарен тебе за них, ибо чувствую их истинность. Но скажи мне, о ты, проникающий взором в глубину вещей, как твое имя и какого ты звания?

Аморассан. Ныне я скромный рыбак. Не спрашивай, кем я был прежде, и больше я ни о чем не прошу.