Монах. Анаконда. Венецианский убийца

Халиф. Сколько угодно видений, Бен Хафи, но больше никаких зловещих духов! Однако Аморассан навеки расстался со своим преследователем, а поскольку теперь он не таскает повсюду за собой это несносное существо, мне искренне жаль, что неприязнь к султанам не позволит ему принять от меня приглашение в Багдад. Я был бы премного рад видеть его здесь, но, похоже, он твердо положил до конца жизни только и делать, что ловить рыбу да держаться подальше от царских дворов и вельможных особ. И по чести говоря, не могу не признать: он очень даже прав в таком своем решении.

Глава XV

…Свидетель – Небо,

Насколько я тебя люблю и чтуСердечно! Неумышленно ты мнойОбижен, по несчастью оскорблен!Мильтон

[112]

Бен Хафи. Верно, о могущественный владыка, Аморассан решил впредь избегать вельможных особ, но ему было суждено обнаружить, что их дела постоянно переплетаются с его собственными. Не прошло и трех месяцев со дня его женитьбы, когда однажды в поздний час раздался стук в дверь его нового жилища – скромного, но удобного дома, который султан в знак благодарности приказал построить на том самом месте, куда Аморассан каждый вечер приносил параличного Алкуза.

Лейла поспешила открыть дверь. Бедно одетый юноша, чье бледное лицо сразу внушило ей расположение, пожаловался на усталость и голод и попросил приюта на ночь. Незнакомец был принят со всем радушием, но на другое утро оказался слишком болен, чтобы продолжить путешествие. Он остался в доме, и на протяжении нескольких недель Аморассан с женой ухаживали за ним, как за братом. В конце концов их неустанная забота взяла верх над упрямым недугом, и незнакомец заявил, что только им одним он обязан здоровьем и жизнью.

За время, пока юноша оправлялся от болезни, между ним и хозяином дома завязалась дружба самого тесного характера. В конце концов Аморассан проникся к нему таким доверием, что посвятил его в тайны своего прошлого, и незнакомец отплатил доверием за доверие.

– Твоя история, – сказал он, – во многом похожа на мою. Я тоже был рожден для жизни в роскоши и блеске. Мои глаза впервые открылись во дворце, мой отец был одним из тех несчастных, на кого судьбой возложена мучительная обязанность управлять себе подобными. У меня был старший брат: никогда еще Природа не создавала смертного из более мягких материй и наделенного более чистым и великодушным сердцем. Брат любил меня, как никогда прежде брат не любил брата, и я отвечал ему равной любовью. Наш отец был мудрым и глубокомыслящим государем. Он искренне радовался нашей привязанности друг к другу в детстве, но, когда мы приблизились к возрасту зрелости, он возымел опасение, как бы младший брат, соблазнившись видимым равенством со старшим, не забыл о своем долге перед своим будущим господином, и стал считать такую тесную близость между нами весьма вредной для моего брата и для государства.

Халиф. Бен Хафи!.. Нет, быть такого не может… Но продолжай! Скорее, Бен Хафи, не медли!

Бен Хафи. Однажды отец призвал нас в свои покои, прочитал суровую лекцию о различии обязанностей, налагаемых на нас положением, и настрого воспретил мне впредь обращаться с братом с той неподобающей вольностью, к какой я привык. Когда он вышел прочь, с минуту мы стояли в полном молчании и недоумении. Наконец я поднял взгляд на брата и увидел, что глаза его полны слез… – Тут из глаз халифа хлынули слезы, но Бен Хафи, казалось, не заметил его волнения и продолжал: – Я бросился к нему на грудь и воскликнул: «Будь моим господином, моим суровым, моим глубокочтимым, моим грозным господином – таким же строгим и таким же грозным, каким кажется нам отец! Но все же люби меня в сердце своем, брат мой! Я прошу единственно о том, чтобы в тайне своего сердца ты по-прежнему любил меня!»

– Ты мой брат, – ответил он, крепко прижимая меня к груди. – Как могу я быть твоим господином? Мы с тобой братья – и ничем иным друг для друга никогда не станем!

Назавтра он с первыми лучами солнца пришел ко мне в опочивальню. Он взял мою руку, натер запястье особой мазью и приложил к нему печатку со своим именем. А мазь имела такое свойство, что буквы потом не сотрешь никакими силами. Затем брат заставил меня таким же образом отпечатать мое имя у него на запястье.

– Теперь, – сказал он, – если когда-нибудь между нами возникнет хоть малейшее подозрение, если когда-нибудь в моем обращении с тобой появится хоть слабейший намек на недовольство, без страха подойди ко мне и покажи это клеймо. Я вспомню, при каких обстоятельствах оно было поставлено; я изгоню из сердца всякое недоверие, всякое недовольство; и – клянусь Аллахом! – я мгновенно забуду причину нашего разлада, будь она серьезна или ничтожна, а помнить буду только о том, что ты мой брат и мой друг.