Монах. Анаконда. Венецианский убийца

Абеллино уже провел в Венеции полтора месяца, но за отсутствием то ли подходящих возможностей, то ли желания клинки его так и дремали в ножнах. Отчасти дело было в том, что пока не до конца освоился со всеми ходами и переходами, проулками и переулками города, а отчасти в том, что он пока не нашел ни одного заказчика, которому требовалась верная рука для выполнения его убийственных замыслов.

Праздность была для него крайне мучительна: он стремился совершать поступки, но был обречен на бездействие.

Вот и бродил он с печалью в сердце по Венеции, ведя равный счет шагам и вздохам. Часто появлялся в публичных местах, в тавернах, садах, повсюду, где предавались развлечениям. Но нигде не мог он обрести того, что искал, – покоя.

Однажды вечером забрел он, среди других посетителей, в общественный сад, расположенный на одном из самых красивых из венецианских островов. Переходя от одной купы деревьев к другой, он добрался до берега, лег там и стал следить за игрою волн, блиставших в лунном свете.

– Четыре года назад, – произнес он со вздохом, – в такой же божественно прекрасный вечер я сорвал с уст Валерии первый поцелуй и впервые услышал от нее признание, что она меня любит.

Он умолк и погрузился в меланхолические воспоминания, проходившие чередой перед его мысленным взором.

А вокруг было так тихо, так спокойно! Ни один ветерок не вздыхал среди стеблей травы; лишь в груди Абеллино ярился шторм.

– Четыре года назад мог ли я помыслить о том, что придет день, когда я превращусь в венецианского браво? Ах, куда вы умчались, золотые надежды и помыслы о славе, что дразнили меня улыбкой в счастливые дни юности? Я браво; быть нищим и то достойнее. Когда мой добрый отец, в порыве родительского тщеславия, обхватывал меня руками за шею и восклицал: «Сын мой, ты еще прославишь имя Розальво!» – господи, я ведь слушал его, и кровь моя кипела! О чем только я тогда не помышлял, какие только добрые и великие поступки не клялся совершить! Отца нет в живых, а сын его – венецианский браво! Когда наставники мои расточали мне хвалы и, обуянные самыми теплыми чувствами, хлопали меня по плечу, восклицая: «Граф, вы обессмертите древний род Розальво!» – ха! – в те благословенные минуты блаженного безумия сколь светлым, сколь дивным казалось мне будущее! Когда, совершив некое благое деяние, я в радости возвращался домой и видел, что Валерия спешит мне навстречу, раскрыв объятия, когда она прижимала меня к своей груди и до меня долетал ее шепот: «Ах, кто же способен не любить моего Розальво!» – господи! Ах, господи! Прочь, прочь, прелестные видения прошлого! Вы ввергаете меня в безумие!

Он вновь умолк, в ярости закусил губу, воздел иссохшую руку к небу, а другой крепко ударил себя по лбу:

– Наемный убийца, раб трусов и негодяев, соратник самых гнусных злодеев, на каких светит венецианское солнце, – вот кто теперь достойный Розальво. Стыд и срам – но именно этот гнусный жребий и кинула мне безжалостная судьба.

Он долго молчал, а потом вдруг вскочил на ноги; глаза его сверкали, выражение лица изменилось; дышать ему стало легче.

– И все же – клянусь богом! Если не суждено мне величия в облике графа Розальво, почему мне не достичь величия как венецианскому браво? Блаженные души! – вскричал Абеллино и опустился на одно колено, одновременно воздев руки к небесам, будто собираясь произнести страшную клятву. – О дух отца, о дух Валерии, я не окажусь вас недостойным! Услышьте меня, если призракам вашим дозволено блуждать поблизости, услышьте мою клятву: этот браво не посрамит своего происхождения, равно как и надежд, которыми вы утешаетесь в горестном смертном чертоге. Нет, клянусь жизнью: я стану первейшим виртуозом этого нечестивого ремесла и потомкам придется оказывать почет имени, которое прославят мои деяния.

Он нагнулся, коснувшись лбом земли, из глаз его хлынули слезы. Великие замыслы роились в его груди, он озирал немыслимые просторы, пока разум не затмился от громадности планов; прошел еще час, Абеллино вскочил, чтобы приступить к их претворению в жизнь.

– Но я не намерен вступать с пятью злосчастными головорезами в сговор, направленный против человеческой природы. Я один заставлю Республику трепетать, и не пройдет и восьми дней, как эти жалкие душегубы уже будут качаться на виселице. Не бывать более в Венеции пяти бандитам: здесь будет обитать один, и только один, и этот единственный выступит против самого дожа, сам станет судить, где добро, а где зло, сам будет наказывать и награждать в меру своих суждений. Не пройдет и восьми дней, а государство уж будет очищено от присутствия этих выродков – после чего я останусь здесь один. И тогда все злодеи Венеции, которые до сих пор давали работу кинжалам моих соратников, переметнутся ко мне; тогда я узнаю имена и свойства этих трусливых убийц, всех этих знатных нечестивцев, с которыми Матео и его товарищи ведут кровавый торг. И тогда… Абеллино! Абеллино – вот мое имя. Услышь его, Венеция, – услышь и вострепещи!