Монолог о школе, сексуальном самовоспитании и футболе

Димдимыч все еще отсутствовал, поэтому повторения недавнего ада с арестом в спортивном зале никто не ожидал. Все шло как обычно, никто особо не волновался, пока после уроков в класс не вошел директор Константин Петрович и не попросил рассказать о вчерашней поездке. Встала староста, которую ежегодно выбирали как раз для таких моментов, и отрапортовала, что мы неважно вели себя в Лицее, потому что на самом деле в музее было душно, экскурсия оказалась не очень интересной, к тому же было плохо слышно. Директор уточнил, что значит вели себя неважно. И староста, ни на секунду не задумавшись над ответом и глядя ему прямо в глаза, заявила, что ребята шептались, отвлекались и плохо слушали экскурсовода и та, видимо, обиделась и пожаловалась. Не упомянув ни словом про пиво, староста замолчала и села. Молчали все. Я растерялась и не знала, что теперь делать. На собрание почему-то не пришла русичка, которая тоже все видела. Неужели так вот все и закончится? Константин Петрович разглядывал класс и как будто чего-то ждал. Меня заколотило. Обида за вчерашнее и желание воздать нарушителям по заслугам перевешивали внутри меня страх пойти против класса и оказаться совсем одной. Я редко врала. Мама всегда просила говорить правду, и я не научилась врать. То есть могла, но неумело. Я признавала ложь во имя спасения – она была естественной. И всегда считала, что нужно говорить правду, но в каких-то случаях можно недоговаривать. Да, сейчас класс недоговаривал. Но почему-то этот случай мне показался особенным. Они были не правы и должны были ответить за то, что произошло вчера.

– Значит, все? И никто ничего не хочет добавить к сказанному? – услышала я слова директора сквозь монолог в моей голове.

И тогда я встала и все рассказала. Про то, что произошло вчера. Выразила свое мнение по этому поводу и открыто обвинила класс в вандализме. При всех, не прячась за спинами и не ябедничая директору на ухо. Просто сказала правду, потому что не могла молчать. Зачем я тогда это сделала? Можно ли было поступить как-то иначе, чтобы не идти против большинства? Наверное, можно, но я в тот момент не видела другого выхода. Я уже знала, что после мне придется туго. Но ведь мне и до этого было несладко. Я не могу защитить себя, думала я, но я могу защитить моего любимого Пушкина. Это был мой личный манифест. Так я сказала всем и Мишке (в первую очередь Мишке), что я их не боюсь и что я просто так не сдамся. Это был мой ответ на объявление войны.

Дальше директор уже все выяснил сам и, кажется, по итогу вызвал в школу родителей тех, кто принес пиво на экскурсию. Но все это уже было неважно. Все это уже было о другом. Как я и предполагала, теперь от меня отвернулось большинство класса. Мишкина война против меня продолжилась и нашла поддержку в рядах обиженных мною будущих алкоголиков. Класс поделился на две партии, даже на три. На моей стороне были немногочисленные девочки-отличницы и Лена, которая до сих пор держалась в классе обособленно и никогда ни с кем не конфликтовала. Мишка и прочие «потерпевшие», конечно же, превосходили нас по всем параметрам. Их было больше, и с Мишкой они были сильнее. Третья партия – к моему большому сожалению, там были Заяц и Вася – состояла из тех, кто предпочитал не вмешиваться. Заяц с Васей, кстати, не ездили в Лицей – просто прогуляли этот день и в разборках остались в стороне.

Мой ласковый, мой нежный зверь

Ну теперь хоть Мишкиной поддержке стало ясно, за что меня надо ненавидеть. Донимать меня из-за того, что я в очередной раз с ним разошлась, было странно и неудобно – это же личное дело каждого, кого любить, кого нет. А тут такой поворот – я предала класс! Тут уж я становилась всеобщим личным врагом и поэтому не заслуживала прощения. Можно сказать, я им даже помогла в чем-то. Расставила точки над i, показала им, так сказать, свою сущность.

Теперь их жизнь стала интереснее и насыщеннее – они встречали меня после школы и провожали домой, выкрикивая всякие гадости. Они прятали мою одежду в гардеробе, запирали меня в туалете, пулялись жеваными бумажными пульками. И много еще чего рождали их воспаленные умы, требующие мести за предательство. Мишке уже даже участвовать в этом не приходилось. Механизм уничтожения был запущен, причем мной самой. Он просто наблюдал со стороны и только изредка мог сыграть на публику, сказав к всеобщему удовольствию что-то вроде: «Ну что, Аля, ты все еще любишь меня?» или «Может ты хочешь, чтобы я тебя поцеловал?» Остальные хохотали и скандировали: «Целуй! Целуй!» А он смотрел, закусив нижнюю губу, мне в глаза, потом на мои губы, а потом разворачивался и просто уходил. Я никогда не убегала, хотя мне было страшно. Но убежать – это показать всем, что я струсила и проиграла.