Море вверху, солнце внизу

С того места на круче, свесив ноги, я уставился на бурлящую и шипящую серую воду. Солнце всё еще не зашло, но его огонь не давал света. Я слышал, как волны накатывают на скалы, напоминая по звуку треск и хруст костей. Вдруг я заметил тело на воде, которое то засасывали, то извергали волны. Я знал, что это, наверняка, Марианна. Чтобы спасти ее, я поступил так, как на моем месте поступил бы каждый отец. Я бросился в пучину. Вынырнув, я ее не увидел. Море штормило. Я плавал и звал ее. Я хрипел ее имя, захлебываясь соленой водой. Я барахтался в волнах, пока усталость не взяла верх и я отключился или заснул. Возможно, в это время я уже видел другие сны, а может, спал без странных видений, кроме того, в котором уже пребывал. Спустя столько времени мое тело сморщилось, словно в формальдегиде. Меня выбросило на берег острова с черным песком. Я глубоко зевнул. Песчинки оказались крохотными крупицами угля и толстыми завитушками пепла. Это всё, что я увидел на том клочке. Он был настолько мал, что едва мог сойти за остров. Боковым зрением я заметил рядом с собой фигуру. Смутную. Размытую. Нечто вне времени. Обернувшись, чтобы взглянуть на нее, я не мог определить, то ли у нее лицо из плоти, то ли из утробного плода, как у Марианны. Я не сдержался и спросил: «Как думаешь, она мертва?»

Фигура, кажется, задумалась на мгновение, переметнувшись из сумрака прошлого как можно дальше в будущее.

— Она может быть как мертвой, так и живой.

Голос ее звучал четко, хотя словно издалека. Голосов было много, а может быть, всего два: молодой и старый, модели мышления и присыпанные пылью хрипы.

— Этого не узнаешь, пока сам не умрешь. Тогда сможешь заглянуть в ящик. А до тех пор она и то, и другое.

Во сне я не понимал, что в какой-то степени фигура была отсылкой к мысленному эксперименту Шредингера, где задействованы кот, ящик и колба с синильной кислотой, и всем управляет радиоактивный распад.

— Я никак не могу представить, что она и то, и другое, — ответил я.

— Возможно, в конечном счете, если ты всё же представишь это и тем самым успокоишься, тебе не следует заглядывать в ящик, вообще не стоит его открывать.

— Нет… нет, я так не смогу. Я должен знать. Я должен знать наверняка.

Я взглянул ей в лицо, в ее безличие, словно заглянул в медленно исчезающее зеркало.

— Так не может продолжаться вечно, — сказала она.

— Что ты имеешь в виду?

— Вечное, вневременное, вечность, бесконечность — всё это лишено значения. Всё это лишь желание, но желание само по себе только иллюзия. Даже солнце не будет вечным.

— Я никогда и не думал, что будет. Но… хотя также никогда не задумывался, что оно не вечно.

До меня дошло, что я сейчас, на худой конец, разговариваю с олицетворением своих сомнений. И Сомнениям известно, что я хочу знать: мертва ли моя нерожденная дочь, в лимбе ли мой некрещенный ребенок? Каким образом она попадет на небеса? Начнем с того, что эти вопросы подпитывают мои сомнения. Ну это уж слишком…

После общения с Сомнениями во сне случилась своего рода кульминация. «Реальность», окружающая меня, начала плавиться, оставляя наверху лишь частицы пепла. Я вдыхал и выдыхал студеный воздух. Частицы объединились в облачка из точек, и в каждой вспыхнул микроскопический уголек, как загорается от искры клок шерсти. Вдалеке они засияли белым светом, пока небо смыкалось над головой всё более непроглядной чернотой. От пустоты потянуло металлом. Земля под ногами задрожала, а затем, должно быть, вовсе развалилась, рухнув в бездну. Я посмотрел вниз и убедился, что так оно и было. Да, земля провалилась. Я парил. Темнота внизу была очень чистой и теплой. Я почувствовал, что не один, как тогда на пляже, и поднял глаза. Над головой растянулся Млечный путь. Пыль превратилась в звезды, земля — в планеты. Моя кожа трепетала в унисон с этими сияющими точками. Я ощутил, что притяжение отпускает меня, и я подплываю всё ближе и ближе. Сквозь темноту, припорошенную огоньками, я провалился в одну точку, в солнце.

12-е февраля

Я записал свой сон, потому что в тот день со мной что-то произошло. Но к концу записи я был настолько истощенным, что не мог продолжать. Перечитывая ее сейчас, я чувствую злость и разочарование. Другой рукой я сжимаю четки так, что они врезаются в ладонь. Как я могу писать так… какое же слово подобрать? Поэтически? Как я могу писать так, когда моя дочь мертва? Лишь сны способны заставить, и поэтому мне начинает казаться, что сны, в лучшем случае, есть отвлечение или, в худшем, то, что меня убьет. Но, если я собираюсь выполнить это, что бы оно ни значило, я должен остановить фантазии. Я расскажу, что изначально заставило меня записать свой сон. Когда прозвенел будильник, а он каким-то образом подключен к радиоприемнику, начался любопытный репортаж, который я позже обнаружил в газете: