Московский апокалипсис

— В русском мундире! — сердито сплюнул Отчаянов. — Дезертиры. Мародёры. Присягу забыли! Я, когда ходил по Москве, удивлялся. Чуть не дивизия по улицам гуляет! Пусть забирают, таких не жалко…

— А вы? И вас ведь заберут!

— Применим военную хитрость. Пётр Серафимыч, подь-ка сюда.

Ахлестышев подсел к унтер-офицеру.

— Ты ведь и по-французски говоришь?

— Так точно! — щегольнул строевым оборотом партикулярный человек.

— Пойдёшь к полковнику. Предлог придумай. У нас вон в том сундуке ихние формы. Выбери, где крови поменьше. Разведай. Как охраняют. Сколько там вообще народу: адъютанты, денщики… Как комнаты расположены. А ночью мы к нему на огонёк заглянем. Полк пусть нас у храма караулит, а мы в штаб!

— Есть! — ответил Пётр и первым делом побрился. Потом порылся в сундуке. В нём оказалось несколько различных комплектов обмундирования, многие с дырками и замытыми пятнами крови. Ахлестышев выбрал себе по росту походный вольтижёрский мундир нового образца. Переоделся, подвесил саблю и показался товарищам. Те одобрили:

— Хорош! Так и хочется юшку пустить!

— Погоди, — озабочено сказал Саша. — В одиночку французу и днём в Москве опасно. Я с тобой пойду.

— В качестве кого? — воспротивился Пётр. — А если к тебе пристанут? Скажут, что поджигатель — и на фонарь. Они сейчас нервические. Нет, я лучше один.

— Надо, чтобы он что-то тащил, — предложил Отчаянов. — Тяжёлое. Будет при тебе за носильщика.

— Точно! — обрадовался Ахлестышев. — Есть у нас ещё сахар и какие припасы?

— Целый погреб всего. Вон за той дверью.

Оказалось, что их подвал сообщается коридором с погребами рухнувшего особняка. И там полно всякой снеди — ей и кормятся партизаны. Пётр выбрал голову сахара в синей бумаге, и большую порцию запечённого в слоёном тесте страсбургского паштета. Завернул всё это в тряпку и вручил товарищу.

— На! Будешь при мне осликом!

Ахлестышев вооружился карабином, налётчик сунул за пояс два пистолета, и они поднялись наверх. Двигались парой: «француз» впереди, «носильщик» сзади. Из развалин партизаны пробрались на Большую Никитскую. Пересекли её и по Мерзликовскому переулку дошли до места, где тот соединяется сразу и с Поварской, и с Большой Молчановкой. Руины вокруг ещё сочились дымом. По остовам домов рыскали москвичи вперемешку с мародёрами Великой армии. Они сейчас мало отличались друг от друга: и те и другие в лохмотьях, обувь разбита, лица в копоти… Мародёры искали уже не драгоценности или дорогие ткани, а еду и платье. Если встречался хорошо одетый русский, его тут же раздевали. И радовались крепким сапогам больше, чем неделю назад столовому серебру.

Однако признаки дисциплины в армии не только сохранились, но и усилились. Видимо, по окончании пожара начальство озаботилось поддержанием порядка в городе. По главным улицам разъезжали сильные конные патрули и проверяли всех обывателей. В сторону Бутырской заставы прогнали колонну наших пленных. Мёртвых в канавах стало больше, а поджигателей теперь вешали прямо на воротах домов. Некоторые из казнённых были одеты в офицерские или полицейские мундиры, но большинство — в кафтаны. Валялись дохлые лошади, выли бездомные собаки с кровавыми мордами. В воздухе был растворён даже не страх, а какой-то апокалиптический ужас. И в этом ужасе, превосходящем человеческие силы, ходили, разговаривали и пытались выжить люди…

Так, возле Фёдоровской церкви образовался стихийный рынок. Солдаты всех родов оружия обменивались тут добычей. Здесь же в толпе ходили степенные мужики и покупали у завоевателей медную монету на серебряные рубли. Пётр заметил, что обменный курс мужики сильно занижали в свою пользу: за один серебряный целковый требовали двадцать медяками, и даже больше! Кому война, а кому мать родна… Здесь же юркие евреи торговали деликатесами, беря в оплату меха и украшения.

Начальник одного из патрулей остановил Ахлестышева.

— Куда вы идёте, вольтижёр? Этот русский с вами?

— Разыскиваю полковника саксонских гусар по поручению моего ротного командира! Русский со мной, он несёт подарок.

Лейтенант махнул рукой, и разведчики благополучно проследовали дальше. С Большой Молчановки они свернули в Кривоникольский переулок. Там уцелело всего два дома, перед одним стоял часовой в знакомом белом доломане.

Ахлестышев указал Батырю место у порога («стой здесь»), небрежно козырнул часовому и вошёл в дом. Гусар и не подумал его остановить. Пётр поднялся на второй этаж и оказался в большой, хорошо меблированной зале. За ломберным столом восседал щекастый молодой офицер и что-то писал. В углу на диване пристроились двое солдат, по виду ординарцы.

— Приказ из корпуса? — оживился офицер. — Давайте сюда. Я сам передам полковнику.

— Виноват, господин капитан, я не курьер из штаба. У меня свой интерес. Я хочу кое-что продать.

— Не понял, — нахмурился адъютант. — Кто вас впустил?

— Часовой.

— Вольтижёр! Чего тебе надо?

— У меня там внизу стоит русский носильщик. А при нём большая голова сахара и изрядная порция страсбургского паштета. И я готов уступить это всё вашему полковнику.