Мрачный Жнец

Не было ни единого храма, церкви, мечети или груды стоячих камней в этом городе, куда она не ходила бы какое-то время. После чего внушала церквям больший ужас, чем Эпоха Просвещения. Один вид пухлого тельца Госпожи Торт на пороге мог посреди ритуала намертво лишить жрецов дара речи.

Намертво. В том-то и суть. Все религии имели строгие правила насчёт разговоров с мёртвыми. Как и Госпожа Торт. Они считали, что это грех. Госпожа Торт считала, что это просто вежливость.

Это часто приводило к яростным теологическим дебатам, в ходе которых Госпожа Торт пыталась «вложить немного ума» первосвященнику. В итоге Госпожа Торт вложила столько своего ума по всему городу, что, по идее, давно должна была растратить его весь. Но, как ни странно, чем больше ума она раздавала, тем больше у неё оставалось.

Дело было ещё и в Людмилле. Людмилла была проблемой. Покойный господин Торт, мир-его-праху, при жизни даже на луну не свистел, поэтому госпожа Торт подозревала, что в Людмилле проявилось давнее семейное наследие тех времён, когда они жили в горах, или, может, в детстве она подхватила генетику. Мадам припоминала туманные намёки матери, что их прадядя Эразм порой обедал под столом. Так или иначе, три недели из четырёх Людмилла была приличной и вполне вертикальной девицей, а в остальное время – очень воспитанной мохнатой волчицей.

Не все жрецы так смотрели на это. Рано или поздно госпожа Торт ссорилась со всеми жрецами[11], служившими посредниками между ней и её текущими богами. К тому времени она благодаря бесконечно напористому характеру уже обычно была ответственной за расстановку букетов, мытьё алтаря, уборку храма, очистку жертвенного камня, почётную рудиментарную девственность, ремонт пуфиков и прочие мелкие, но необходимые повседневные дела. Так что её уход из храма приводил к полному хаосу. Госпожа Торт застегнула плащ.

– Это не поможет, – сказала Людмилла.

– Пойду к волшебникам. Они-то должны докумекать, – сказала госпожа Торт.

Она буквально трепетала от собственной важности, словно маленький мячик ярости.

– Да, но ты сама говорила, они никого не слушают, – возразила Людмилла.

– Придётся попробовать. И кстати, почему ты не в комнате?

– Ой, мам. Ты же знаешь, я ненавижу там сидеть. Незачем…

– Осторожность не помешает. А вдруг тебе в голову взбредёт погонять соседских кур? Что люди скажут?

– Меня никогда не тянет гонять кур, мам, – устало сказала Людмилла.

– Или за каретами бегать и лаять.

– Это собаки делают, мам.

– Так что будь хорошей девочкой, топай в комнату, запрись и займись вышиванием.

– Мам, ты же знаешь, я не могу удержать иголку.

– А ты попробуй, ради мамочки.

– Ладно, мама, – проворчала Людмилла.

– И к окнам не подходи. Чтобы люди не пугались.

– Да, мама. А ты не забудь включить предвидение. Ты же знаешь, зрение у тебя уже не то.

Госпожа Торт проследила, как дочь поднимается по лестнице. Затем заперла входную дверь за собой и зашагала в сторону Незримого университета, в котором, говорили, творился самый разный абсурд.

Тот, кто проследил бы за шествием Госпожи Торт по улицам, отметил бы необычные особенности. Хотя походка её была нестройной, никто в неё не врезался. От неё не шарахались, она просто не оказывалась там, где другие. В какой-то момент она замерла и шагнула в переулок. Через мгновение с телеги, разгружавшейся у таверны, скатилась бочка и разбилась о брусчатку там, где она только что стояла. Затем она вышла из переулка и перешагнула через обломки, бормоча что-то под нос.

Госпожа Торт вообще то и дело бормотала. Её рот находился в постоянном движении, будто она пыталась извлечь что-то застрявшее между зубами.

Дойдя до высоких чёрных врат Университета, она вновь остановилась, будто прислушиваясь к внутреннему голосу.

Затем отошла в сторону и стала ждать.

Билл Дверь лежал в темноте на сеновале и ждал. Снизу изредка доносились звуки, издаваемые лошадью Бинки: шаги, жевание.

Билл Дверь. Итак, у него появилось имя. Конечно, имя у него и прежде было, но оно означало то, что он воплощал, а не того, кто он есть. Билл Дверь. Звучало славно и солидно. Господин Билл Дверь. Вильям Дверь, эсквайр. Билли Ди… нет. Никаких Билли.

Билл Дверь закопался поглубже в сено, пошарил в мантии и извлёк золотые часы. В верхней колбе осталось ощутимо меньше песка. Убрал.

Итак, ему предстоял так называемый «сон». Он знал, что это такое. Люди этим подолгу занимались. Ложились – и начинался сон. Вероятно, у этого была какая-то цель. Он наблюдал за ними из любопытства. Теперь следовало это проанализировать.

Ночь плыла над миром, а её хладнокровно преследовал новый день.

В курятнике на той стороне двора что-то встрепенулось.

– Ку-ка… кхм.

Билл Дверь уставился на крышу хлева.

– Ку-ка-ре… кхм.

Сквозь щели пробивался серый рассвет.

А ведь всего несколько минут назад там был багровый свет заката!

Шесть часов промелькнули, как не бывало.

Билл выхватил часы. Да. Уровень песка определённо снизился. Пока он ждал наступления сна, что-то украло часть его… его жизни. И он совершенно это упустил…

– Ку… Ку-к… кхм…

Он слез с чердака и вышел в утреннюю дымку.