Музыка мертвых

Потом Штольц исполнил легкий, почти весенний ноктюрн, и музыка лилась бойким талым ручейком по камням улицы, и на душе становилось так светло, словно за окном вдруг расцвел апрель, и все залило солнцем. Конечно, Штольца не хотели отпускать: благодарные слушатели толпились возле него, и какая-то девица низкого сословия, умудрившись пробиться к композитору, обняла его и расцеловала так лихо, что кто-то зааплодировал.

Август хотел было подойти и поблагодарить за концерт, но потом отчего-то передумал.

Он спустился на первый этаж, в вестибюль, и какое-то время стоял у зеркала, не в силах опомниться и прийти в себя. Музыка Штольца все еще звучала в ушах, и левенфосские корабли еще не были объяты пламенем, и доктор Август Вернон еще не был изувеченным ссыльным.

Человек, который сейчас смотрел на Августа из зеркала, был незнакомцем.

— Что, доктор, задумались? — Август обернулся и увидел Берта Авьяну: тот застегивал пальто с крайне довольным видом. — Впечатляет, не правда ли?

— Я бы сказал, что продирает до глубины души, — заметил Август, поспешив придать себе привычный спокойно-язвительный вид, — если бы у меня, конечно, была душа.

Авьяна серьезно кивнул.

— Продирает, это верно, — согласился он и неожиданно признался: — Я вдруг вспомнил, как Ньяна рожала первенца. Я тогда уехал по работе в Дреттфорт, дело было важным, никак не отменить… Ньяна ничего тогда не сказала, но сейчас мне вдруг сделалось так стыдно. Мог бы взять сына на руки, а поехал брать интервью у промышленника.

Август угрюмо кивнул, чувствуя какое-то тянущее неудобство от того, что Авьяна вдруг решил исповедаться. Редактор улыбнулся и вдруг спросил:

— Вам тоже не по себе? Вспомнили важное?

— Левенфосс, — ответил Август. — Самое начало мятежа, когда нас еще не размазали из пушек.

Авьяна понимающе качнул головой.

— Вот истинное волшебство, а не то, о чем нам толкует министерство артефакторики. Не хотите прогуляться?

Зимний вечер был свежим, хрустящим, морозным. Пригоршни звезд, щедро рассыпанные по небу, казались острыми и колючими — от взгляда на них глаза принимались слезиться. Август и редактор неспешно пошли вниз по улице Дюбо. Когда их обогнала стайка взволнованно щебечущих девушек, то Авьяна заметил:

— Надо будет упомянуть в статье, что все наши девицы влюблены в музыку господина Штольца.

Август вдруг почувствовал, как незнакомое и очень неприятное чувство кольнуло его в грудь. Ну да, девицы влюблены. Что им еще делать, особенно в этом захолустье? Конечно, обожать звезду. Они не бросают Штольцу панталончики только потому, что папенька и маменька сидят рядом и бдят.

Ему-то что до этого? Пусть влюбляются, пусть Штольц отвечает им взаимностью, пусть ходит в «Зеленый огонек» с верным псом за компанию — Августу нет до этого никакого дела.

— Было бы странно, если бы они остались к нему холодны, — равнодушно ответил он. — Я тогда предложил бы вскрытие — они наверняка умерли.

Авьяна добродушно рассмеялся.

— Мне нравится ваш юмор, Август, этакий глубокий искренний цинизм. Тут в проулке есть прекрасный погребок, пропустим стаканчик?

Август кивнул, и они свернули в проулок, мягко озаренный светом фонарей. Должно быть, Ньяна так и не простила мужу того, что он оставил ее в такой важный момент — и поэтому редактор ищет причины, чтоб не возвращаться домой, и сам не понимает до конца, почему ему не хочется к жене.

Но до погребка они не дошли. Над проулком неожиданно растеклось тусклое сиреневое сияние, и память тотчас же услужливо подсказала Августу: артефакт мгновенного перемещения с этаким милым названием Фиалка. Боевой артефакт, такой же, как и Гвоздика. Есть у министерства обороны такая странная привычка, называть свои артефакты цветочными именами…

— Дьявольщина, — успел сказать Авьяна. — Что вам…

Все заняло какие-то доли секунды. Тень, которая выступила из сиреневого облака, плавно махнула рукой, и воздух наполнило омерзительной вонью горелого мяса и розового масла. Кажется, Авьяна вскрикнул и поднял руку, наивно и безуспешно пытаясь заслониться от невидимой угрозы. Августа толкнуло в грудь, почти выбив дух, и, падая в снег, он увидел, как рядом с ним медленно-медленно оседает уже мертвый Авьяна. Глаза редактора были мутными и пустыми, кончик правого уха почернел.

Сиреневое сияние вспыхнуло с утроенной силой и растаяло. Кругом снова был зимний вечер, и откуда-то издалека доносился девичий смех. Люди шли с концерта, а Август умирал в снегу под звездным небом, а Авьяна уже умер, и это было настолько обидно и несправедливо, что Август едва не расплакался.

Во рту Авьяны лежала гвоздика — та, которая минуту назад украшала его пальто. Знак свободной и честной прессы сейчас казался насмешкой. Убийца пришел, запечатал уста жертвы и исчез.