На берегах Голубой Лагуны. Константин Кузьминский и его Антология. Сборник исследований и материалов

Такая интерпретация поэмы «Смятение» существенно отличается от данного в романе авторского пояснения о ее замысле: «[Юрий] пишет поэму не о воскресении и не о положении во гроб, а о днях, протекших между тем и другим. <…> Он всегда хотел написать, как в течение трех дней буря черной червивой земли осаждает, штурмует бессмертное воплощение любви, бросаясь на него своими глыбами и комьями, точь-в-точь как налетают с разбега и хоронят под собою берег волны морского прибоя» [Пастернак 1988,1: 184][562].

Охапкин отдает предпочтение не авторскому видению этого эпизода, а его истолкованию Григорьевым; «ключом» для него тоже служит последняя строка стихотворения «Магдалина II»: «Но пройдут такие трое суток ⁄ И столкнут в такую пустоту, ⁄ Что за этот страшный промежуток ⁄ Я до Воскресенья дорасту» [Там же, II: 250].

В стихотворении Охапкина «Мария Магдалина» (1972)[563] содержатся аллюзии на оба указанных ранее текста из романа. К поэме «Смятение» отсылает здесь образ «земляных волн» (волн смерти). В отличие от Пастернака, у Охапкина отсутствуют мотивы «вглядывания в бездну смерти», «отождествления себя с Христом», историческая дистанция с евангельскими событиями подчеркивается образом плащаницы («море складок», «льняные волны»), складки которой запечатлели страдания Спасителя[564]

, но этот образ призван не сломить, а, напротив, укрепить дух поэта в его следовании полному терний пути:

Он вспоминал потом, что понял всё,Едва увидел это море складокИ этот плат, который свыше силУвидеть было. Вызывали страхНе пятна крови, но льняные волны.

[Охапкин 1979: 82]

Глагол «коснуться», которым у Пастернака вводятся мотивы личной вовлеченности, запредельного хождения («Рады коснуться и ад, и распад, и разложение, и смерть, и, однако, вместе с ними рада коснуться и весна, и Магдалина, и жизнь. И – надо проснуться. Надо проснуться и встать. Надо воскреснуть»), в стихотворении Охапкина поставлен в отрицательную форму императива («Не прикасайся ⁄ Ко мне! Еще я не был у Отца. ⁄ Мой путь еще не пройден до конца»), тем самым акцентируется позиция автора[565] – сходная в данном вопросе с Н. С. Гумилевым: «Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками», «все попытки в этом направлении – нецеломудренны»[566].

Идея о том, что путь к обновлению предполагает осознание идущим, откуда он вышел, звучит в стихотворении Охапкина «22 марта 1975 года»[567], о предназначении их поэтического поколения («Мы рождены в годину горя, ⁄ Но для великой радости…» [Охапкин 19786:107]). Мотив «заглядывания в темень» соединен здесь с пасхальными мотивами[568]

:

Но жизнь идет. Стой! Кто идет? – Господь.Что делать нам, рожденным в это время,Когда животный страх переборотьУже нельзя, не заглянувши в темень?<…>Светает. Равноденствие. Весна.

Великий пост. В грядущем солнце всходит.Стой! Кто идет?.. И видно по погоде:Природа просыпается от сна.

[Там же: 108]

В письмах Охапкина содержится немало советов Кузьминскому относительно готовящейся Антологии. Один из них звучит для представителя поэтов «второй культуры» неожиданным: включить в состав Антологии не только нонконформистов, но и конформистов (правда, с соответствующей пометой)[569]. Свою позицию Охапкин поясняет стремлением «всё и всех примирить и воссоединить. <…> Ну, сам понимаешь, и фамилия моя обязывает и душа русского человека» [11: Л. 27].

Полагаю, что это суждение Охапкина, в традиции «терпимости к еретикам», основано на восприятии им учения преподобного Нила Сорского, возрождению идей которого в русской культуре XIX века были посвящены статьи Д. Григорьева «Достоевский и религия» [Григорьев 1961] и «Достоевский в русской церковной и религиозно-философской критике» [Григорьев 1968]. О знакомстве Охапкина с этими работами свидетельствует одно из его писем к астроному Козыреву: в нем поэт сообщает, что советовался с о. Дмитрием относительно своей поэмы «Испытание Иова», а именно допустимости данной им трактовки библейского текста. Охапкин делится с Козыревым радостью о полученном одобрении и знакомит его со взглядами о. Дмитрия на религиозную составляющую романов Достоевского: