На берегах Голубой Лагуны. Константин Кузьминский и его Антология. Сборник исследований и материалов

ключевых факторов многих его стихотворений есть элементарный пласт: в них Ленинград представлен как «земля» и «почва» – а не как каменистая сущность, вырванная из болота, как принято считать в контексте петербургской поэзии. В кривулинскую голую ленинградскую землю радикально вписана память о катастрофе, особенно о блокаде. И это отнюдь не значит, что земля антропоморфизована (не о хранилище «крови праотцов» идет речь, как читаем о «русской земле» в некоторых темных мифо-поэтиках, в т. ч. даже соцреализма): поэтический субъект навязчиво стремится к близости земли именно в той мере, в какой не может ее присвоить, «культивировать».

Таким образом, стихотворения Кривулина конструируют земляной Ленинград, для которого, согласно моей гипотезе, ни сам Кривулин в своих «спиритуалистических» очерках, ни петербургская городская семиотика не дают достаточной описательной модели. Когда В. Н. Топоров в 1970-1980-е годы выдвинул идею «Петербургского текста русской литературы», к опыту «второй культуры» он не обращался и воздержался от соответствующего расширения корпуса также в пересмотренном варианте своей работы в 1993 году. Как известно, Топоров считал, что «своего рода отходную по Петербургу, как бы уже по сю сторону столетнего Петербургского текста» представляет собой творчество К. К. Вагинова [Топоров 2003: 24], а вклад поэзии 1930-1960-х годов, в частности О. Э. Мандельштама и А. А. Ахматовой, столь важной для формирования неофициальной поэзии, автор концепции сознательно оставил неопределенным. Тем не менее можно спросить: приложим ли инструментарий Топорова к ленинградской «почве бездомности» Кривулина в принципе? Этот вопрос отсылает нас к проблеме кодированности исследования Топорова: одной из главных оппозиций семиотики Петербурга является бинарное соотношение природы и культуры, то есть хаоса и стройности. В связи с этой оппозицией Топоров пишет:

Типология отношений природы и культуры в Петербурге предельно разнообразна. Один полюс образуют описания, построенные на противопоставлении природы, болота, дождя, ветра, тумана, мути, сырости, мглы, мрака, ночи, тьмы и т. п. (природа) и ш п и – ля, шпица, иглы, креста, купола (обычно освещенных или – более энергично – зажженных лучом, ударом луча солнца), линии, проспекта, площади, набережной, дворца, крепости ит. п. (культура). Природа тяготеет к горизонтальной плоскости, к разным видам аморфности, кривизны и косвенности, к связи с низом (земля и вода); культура – к вертикали, четкой оформленности, прямизне, устремленности вверх (к небу, к солнцу). Переход от природы к культуре (как один из вариантов спасения) нередко становится возможным лишь тогда, когда удается установить зрительную связь со шпилем или куполом. <…> [Там же: 36, разрядка в оригинале. – К. Ц.]

То, что Топоровым описывается еще и вторичная полярность внутри полюса «природа», а именно между зеркально чистой водой и демонической болотностью, в данном случае не столь важно. Существенным представляется то, что почва как «низ» в аксиологии Топорова изначально чрезвычайно слабо маркирована. Может быть, не случайно он подробно обсуждает разные аспекты топографии романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание», но эпизод, где Раскольников идет целовать землю посреди людной Сенной площади, им даже не упоминается. Стало быть, жест поцелуя, задуманный Соней Мармеладовой, для Топорова находится уже как бы вне координат Санкт-Петербурга[665].