На берегах Голубой Лагуны. Константин Кузьминский и его Антология. Сборник исследований и материалов

Конфликт между солнечной стройностью и демонической аморфностью у Топорова настолько заострен, что конкретный «невыносимый быт» города, о котором пишет Кривулин, в известной степени упускается из виду. Следовательно, в петербургском тексте, строго говоря, нет «почвы» – почвы в «бытовом», но и в переоцененном смысле: нет места «кенотическому» Петербургу. Может быть, Кривулин в 1990-е годы и соглашался с заключением текста Топорова (в версии 1993 года): «…сейчас город тяжко болен, и ему нужно помочь» [Топоров 2003: 66]. Но с поэзией Кривулина такая ностальгически-реставрационная перспектива несоизмерима. В его стихотворениях установка ставится не на «лечение» болезненности города. Свою задачу поэт скорее видит в том, чтобы вообще найти язык для описания города «после катастрофы»[666]

блокады.

Призмой такого подхода к городу стал для Кривулина и ряда других поэтов опыт московского поэта С. Я. Красовицкого, в особенности апокалиптическое стихотворение «Астры» (1958) с его образами остывания и распада: «И зимний дом замерз, и летний сад, ⁄ И жизни продолжается распад», или: «Солнца тело, ⁄ Похолодевшее, ⁄ Незримо» [АГЛ 1: 94]. Кривулин в стихотворении «Тригорское» (1967), относящемся к периоду, впоследствии не включаемому им в собственные публикации, но широко документированному в АГЛ, писал: «В окаменевшем парке у пруда ⁄ я вижу разложение природы, ⁄ я вижу краску тусклую стыда ⁄ на палых листьях… А в господском доме ⁄ теперь музей. Такое нынче время» [АГЛ 4Б: 206]. В этой ранней интонации Красовицкий сливается с новыми голосами ленинградской поэзии конца 1950-х – начала 1960-х годов, в частности И. А. Бродского. Как специфически петербургский (хотя стихотворение не городское) следует отметить мотив «тусклости»; он сохраняется у Кривулина и после 1970 года – например, в стихотворении «Обводный канал» (1971): «Тускло зрачок твой блестит, ⁄ влагой ли, злобой налит, ⁄ духом ли тронут тлетворным ⁄ свалок, каналов, обид» [Кривулин 1988,1: 38]. Кривулин здесь как будто буквально пишет по сценарию распада у Красовицкого. Катастрофа произошла, а между тем декаданс, гниение продолжаются. Схожим образом обстоит дело в стихотворениях С. Г. Стратановского, близкого Кривулину: город предстоит в статичной, суммарной «пустоте» и «скудности». «О Ленинград – земля пустая» [АГЛ 4Б: 241], читаем в «Социологическом трактате в стихах о феномене алкоголя» (1971) или в «Доме мыслителей» (1969): «Но каждый чувствовал и знал ⁄ Что мысли – сор пустой ⁄ Ведь дом над пропастью стоял ⁄ Над огненной дырой» [Там же], или же в «Обводном канале» (1969): «И мнится: я – совсем не я ⁄ Среди заводов и больниц ⁄ Продмагазинов, скудных лиц ⁄ Я стал молчанием и сором бытия» [Там же]. Одно стихотворение Стратановского 1971 года начинается со строк: «Пустая осень. Страшно жить ⁄ деревья смотрят опустело» [Там же: 249]. Таким образом, Ленинград «тусклый» (у Кривулина) и «пустой» (у Стратановского), а люди, бродящие по городу как призраки, тускнеют и пустуют вместе с ним.

Приведенные стихотворения, однако, еще не оправдывают речь о «кенотическом» Петербурге, о котором говорилось вначале. «Дух тлетворности» вряд ли можно позитивно переживать и превращать в ценность, а пустотность[667]

всех явлений тем более не носит черт именно добровольного «самоупразднения», характерного для кенозиса даже в самом метафорическом применении этого библейского концепта. Тем не менее «аморфность» быта не только ретроспективно переоценивается Кривулиным как радостная бедность; так, в стихотворении «Постоялец» (1974) читаем: «Сквозь аморфные жилища ⁄ с вязкими узлами быта ⁄ разве радость не раскрыта ⁄ притчей Господа о нищем?» [Кривулин 1988,1:48]. Пользуясь формулировкой Топорова, тут можно было бы говорить о «низких комментариях» к классическому петербургскому тексту [Топоров 2003: 83, прим. 38]. Это «низ», хотя не переоцененный кенотически, как Кривулин его представит впоследствии, но и без «компенсации» роскошью – словом, не сбалансированный «вертикалью, четкой оформленностью, прямизной» [Там же: 36], как Топоров этого ожидает от петербургского текста.

Следует обратить внимание на качественно другую функцию метафоры пустоты, вполне позитивную, а именно функцию самоидентификации неофициальной поэзии в общем литературном процессе. В одной из редакций антологии «Живое зеркало (первый этап ленинградской поэзии)», составленной Сюзанной Масси и Кузьминским, тот пишет в предисловии:

Мои поэты – поэты «пушкинской эпохи» 50-х годов, когда на пустом практически месте, в немыслимых условиях тотального соцреализма, не напечатав ни строчки, при наличии всего двух-трех учителей (Ахматова, Дар, Гнедич), а чаще без оных, сложилась и расцвела новая русская поэзия. Вот она.

[ACRC: 40, 1]