На берегах Голубой Лагуны. Константин Кузьминский и его Антология. Сборник исследований и материалов

I. «Чем не я этот мокрый сад под фонарем…» (466–467)

II. «Партита № 6…» (467)

III. «Если б не был он, то где бы…» (468)

IV. «Меч о меч–звук…» (468)

V. Бабочка (трактат) (469)

VI. «А я становился то тем, то этим…» (469)

Осень 1968 года (470)

«Неужто кто-то смеет вас обнять?..» (471)

Пустой сонет. <В построчной строфико (472)

«Вторая, третия печаль…» (473)

«Вокруг лежащая природа…» (474)

«Печально как-то в Петербурге…» (475)

«То потрепещет, то ничуть…» (476)

«Боже мой, как всё красиво!..» (477)

«Здесь ли я? Но бог мой рядом…» (478)

«Как хорошо в покинутых местах!..» <Версия в 22 строки> (479)

Постблокадный Ленинград и «вторая культура»: к гео поэтике Виктора Кривулина

Кристиан Цендер (Universitdt Fribourg)

Антология К. К. Кузьминского У Голубой Лагуны — хронологически самое раннее историко-биографическое свидетельство становления поэта Виктора Борисовича Кривулина. Целостного и дифференцированного представления о поэте на его основе создать, однако, нельзя. Помимо тщательно составленной обширной подборки Кривулина [АГЛ 4Б: 190–228], в основном 1972–1974 годов, Кузьминский дает – если говорить осторожно – весьма снисходительный портрет своего давнего знакомого и некогда друга; он называет Кривулина «наименеобещающим» (но «самым работоспособным»)[661]

среди начинающихся поэтов своего круга в начале 1960-х годов. Его высокая культура характеризуется как «благоприобретенная». С характерным пафосом неформального литератора Кузьминский констатирует, что филологический факультет сделал Кривулина «академистом», усилил в нем тенденцию к аффирмации «общепризнанного» и – «окончательно и погубил его, сделав выдающимся поэтом». Кузьминский представляет Кривулина как поэта-ремесленника, ставшего большим поэтом, чем многие его сверстники, исключительно благодаря огромной силе воли и амбициям. Проблематично в этом портрете, как мы видим, то, что даже похвала звучит иронично; если Кузьминский называет Кривулина «зрелым и мощным поэтом», то это лишь подтверждает его нарратив о Кривулине как – по общим меркам поколения – чрезмерно целеустремленном поэте. Нельзя не отметить, что между поэтами была и личная неприязнь, не помешавшая им, впрочем, совместно редактировать независимую антологию «Лепта»[662]. Но в данной характеристике присутствует и другой, более «нейтральный» аспект: в АГЛ даже самые язвительные и «матерные» пассажи, как правило, содержат проницательные наблюдения и справедливые микроанализы. Во-первых, Кривулин, по утверждению Кузьминского, «традиционен и архаичен» в своей поэтике, а во-вторых, причастен к «акмеистской» линии русской поэзии: «…кривулинская “нео-нео-акмеистская” школа тяготела к предметной, метафизической живописи» [Там же: 182].

Тут встает вопрос, как именно сочетаются архаизм и акмеизм. Кузьминский отмечает, что многие стихотворения Кривулина вдохновлялись натюрмортами М. М. Шемякина (свое понимание термина «архаизм» он в данном случае не разъясняет). Постакмеистская экфрастичность поэзии Кривулина будет играть важную роль и в настоящей статье: тот образ поэта, который мы постараемся представить, хотя и несоизмерим с мемуарной справкой Кузьминского, тем не менее от нее отталкивается. Затронутая Кузьминским проблема «традиционности» и «архаичности» будет поставлена геопоэтически; своего рода «архаический акмеизм», т. е. поздняя, «роющаяся в земле» поэзия О. Э. Мандельштама, становится для Кривулина чуть ли не более важной точкой отсчета, чем, собственно, условный Серебряный век.

Переходя к изображению «почвы» Ленинграда и соприкосновениям с ней в поэзии Кривулина, обратимся к одной иллюстрации, репродуцированной в антологии Кузьминского. Речь идет о рисунке художника А. П. Белкина к подборке Кривулина в упомянутом ранее «сборнике 12-ти» [Илл. 1].

Илл. 1