На берегах Голубой Лагуны. Константин Кузьминский и его Антология. Сборник исследований и материалов

Песок, скрипящий на зубах. Частицы черной пыли.Свеженаваленный асфальт горяч, как чернозем.Дымящееся поле. Первый гром.Сей жирный пласт земли – возможность изобилья.Да будет хрящ иной! По улицам вдвоем,где шел ремонт, мы целый день бродили.Да будет хрящ иной. И я спросил:Где тот посев, где сеятель холщевый?И у тобой затеянной дубровы

взойти хватило ль сил?Повсюду шел ремонт. Жестокого покровалишенная земля – и таинства могил —кой-где уродливо и ржаво проступала,как пятна крови сквозь бинты…И он ответил, что могильныя плитысовсем не тяжело откинуть покрывало,совсем не тяжело восстать из немоты:кто был зерном – тому и слова мало.

Кто был зерном, кто семенем – томуда хрящ иной и вправду плодоносен,и жизнь его продлят стволы прямые сосен,и, брошенное некогда во тьмувзойдет из тьмы, и с легкостью отбросимпостель из слякоти – последнюю тюрьму.Да, Боратынский, ты живешь. Твоя стезя,иная слову, иглами шевелит.Но мне-то лечь в асфальт, что над землею стелят!

Не в землю, но туда, где умереть нельзя,чтобы воскреснуть. Шел ремонт. Расплавленной смолоютянуло отовсюду…

[Кривулин 1988, I: 9]

По всей видимости, спутником лирического субъекта на майской прогулке является сам Боратынский («По улицам вдвоем», «у тобой затеянной дубровы», «он ответил», наконец – «Да, Боратынский, ты живешь»). Ленинградский поэт показывает поэту-шеллингианцу первой половины XIX века его же актуальность, усматривая в увиденной мимолетно городской стройке «возможность изобилья», потенциал какого-то смыслового избытка. Но в то же время он показывает ему невозможность «другого хряща». Фундаментальное затруднение заключается в самой идее «посева»; доступ к земле оказывается загражден, а, соответственно, и «быть зерном», «быть семенем» не дано. Органически-антропоморфная гармония радикально прервана, и никакой «плодоносности» уже не может быть. «И нет на земле прорицаний» – субъект Кривулина как будто напоминает самому Боратынскому его более пессимистический взгляд из «Примет». Или же, говоря словами Тютчева из стихотворения «Певучесть есть в морских волнах…» (1865), по-своему продолжающего «Приметы», «разлад» с природой уже не является вопросом сознания, «призрачной свободы» [Тютчев 2003, II: 142]. Этот разлад стал фактом.

Антимодерные стихотворения Боратынского и Тютчева всё еще представляют собой философские, в каком-то смысле «гносеологические» рефлексии, тогда как поэзия Кривулина, как мы сказали, конципирована им как поэзия «после катастрофы» в смысле более тотальном – т. е. поэтическое говорение у него в высшей степени затронуто этой катастрофой[674]. Поэзия как бы роется в земле, чтобы обнажить и максимально фактурно описать катастрофичность, «послевоенность» окружающего мира[675]. Этот импульс отмечается еще в ранних, неопубликованных стихотворениях Кривулина, как, например, «Энергичные жесткие лица старух…», недатированное, но написанное точно до 1971 года:

Энергичные жесткие лица старух.

Обесцветшие губы теряются в складкахотмирающей кожи… Корнями тяжелыми рукпогружаются в землю. Скрипит надрываясь песокпод ногтями такой желтизны,словно мозг пожелтел и усох,словно мир, что вокруг, не опомнится после войны,не распустит хотя бы слегканапряженный по ниточке рот,где улыбка старух синей судорогой губы сведет —и отвалится, геометрично-горька…[676]