На берегах Голубой Лагуны. Константин Кузьминский и его Антология. Сборник исследований и материалов

Исходя из такой земляной топики, одним из сигналов посткатастрофического состояния в системе Кривулина стала ягода во рту. В образе ягоды встречаются красота и страдание (кровь), словесное и земляное[677]. Так, в стихотворении «Черника» (1971) ягода «прилипла к нёбу, стала голосами, ⁄ с какими в памяти раздавленной живу» [Кривулин 1988, I: 19]. В стихотворении «Виноград» (1972) ребра остовов на островах города сравниваются со «спящими лозами», и далее этот образ развертывается: «…их ягоды блаженные в устах ⁄ раздавлены. Текут на мусорную землю» [Там же: 20]. Ягода в обоих примерах не инкорпорируется, она застревает (прилипает, раздавливается) в устах. Но есть в ней и какое-то спасительное измерение. «Мусорная земля» ленинградского острова – дословно «waste land» – под каплями ягодного сока-крови, возможно, становится медиумом оживленной памяти о катастрофе.

Вернемся теперь еще раз к «Городской прогулке». Какова цель этого променада? Первый шаг – это трансфер романтического «сельского хозяйства» в советский город. Второй шаг, сделанный в первых же строках стихотворения и вспоминаемый в последних, – это (метапоэтическое) прибегание к О. Э. Мандельштаму, но к Мандельштаму не петербургскому, акмеистскому, а прежде всего воронежскому, о котором Бродский скажет, что он «приблизился <…> всё ближе и ближе к сырой земле, вот так вот, вплотную, к черноте земли <…> вы видите поры почвы»[678]. В силу этого «более прямого хода», продолжал Бродский, Мандельштам был «выше всех других» в (русском) модернизме – и Бродский процитировал последнюю строфу мандельштамовских «Станс» (1935): «И не ограблен я, и не надломлен, ⁄ Но только что всего переогромлен… ⁄ Как Слово о Полку, струна моя туга, /Ив голосе моем после удушья ⁄ Звучит земля – последнее оружье – ⁄ Сухая влажность черноземных га!» [Мандельштам 2009:202]. Что касается Кривулина, то он берет от воронежского Мандельштама именно этот точно названный Бродским импульс приближения к земле.

Обращение к Мандельштаму в неофициальной поэзии, разумеется, ничего удивительного собой не представляет. Показательны в этом контексте высказывания Кузьминского, современные «Городской прогулке». В письме к Е. Г. Эткинду от 25 декабря 1975 года Кузьминский писал из Вены: «…с акмеизмом мало общего у меня, разве отношение к культуре. Но оно сейчас – общее»[679]. О своем давнем знакомом Кривулине Кузьминский в данном случае, пожалуй, думал прежде всего. Примечательно, что будущий составитель АГЛ критикует мейнстрим неофициальной поэзии Ленинграда за игнорирование позднего Мандельштама, которого он читал как своего рода постфутуриста: «А связь Мандельштама (позднего, дошло-таки) с футуризмом – нет, читают хрестоматийных обериутов, акмеизм и обериу – две болезни сегодняшней поэтики»[680]

. В этом смысле у Кривулина, очевидно, не «средняя», а весьма оригинальная позиция (что, скорее всего, осознавал и сам Кузьминский). Но не следует упускать из виду главное связующее звено между (поздним) Мандельштамом и ленинградской неофициальной поэзией – А. А. Ахматову. В нашей теме нельзя обойтись без ее стихотворения «Родная земля» (1961). Приведу его целиком, так как оно содержит ряд ключевых для геопоэтики Кривулина мотивов:

В заветных ладанках не носим на груди,О ней <т. е. родной земле. – К. Ц.> стихи навзрыд не сочиняем,Наш горький сон она не бередит,Не кажется обетованным раем.

Не делаем ее в душе своейПредметом купли и продажи,Хворая, бедствуя, немотствуя на ней, —О ней не вспоминаем даже.

Да, для нас это грязь на калошах,Да, для нас это хруст на зубах.И мы мелем, и месим, и крошимТот ни в чем не замешанный прах.

Но ложимся в нее и становимся ею,Оттого и зовем так свободно – своею.

[Ахматова 1999: 120]