На Ельнинской земле

Начав заниматься с Налоевым, я понял, что его отнюдь нельзя назвать неспособным. А учился он плохо оттого, что был невероятно ленивым и непостижимо равнодушным ко всему, что преподавалось в гимназии. По целым неделям Налоев не брал в руки ни одного учебника. Двойки и единицы, которые так и сыпались на его голову, нисколько не задевали, не тревожили Налоева. Он только добродушно улыбался, получая очередную двойку. И меня-то он пригласил заниматься с ним вовсе не для того, чтобы с моей помощью учиться лучше. Нет, он имел в виду другое, он понимал, что я не смогу и не буду спрашивать с него слишком строго и требовательно, как мог бы спрашивать репетитор более солидный и более знающий, — не смогу и не буду, потому что я ведь для него свой, я его одноклассник, товарищ. А кроме того, и у самого-то у меня знания не ахти какие. Так что я не буду особенно утруждать его, если даже буду стараться передать их.

На самом деле все так и происходило. Приготовив уроки, я отправлялся к Налоеву и, раскрыв нужный учебник, начинал объяснять, что к чему… Налоев слушал меня довольно рассеянно, кое-что до него доходило, кое-что он запоминал и, случалось, получал уже тройку, а не двойку. Но бывало и так, что, объясняя, я начинал путаться, так как и сам еще не понимал того, что должен был объяснить своему ученику. Мне становилось неловко, стыдно. Я начинал листать учебники, пытаясь отыскать, где и что я упустил из виду. В таких случаях Налоев — очень добродушный и очень покладистый человек — обычно говорил:

— Слушай, брось ты это!.. Давай это пропустим!..

И мы пропускали.

Вот так и преподавал я Налоеву гимназические науки целый месяц или даже больше. Никто из семьи Налоева — ни отец, ни мать — не интересовались, как я веду занятия с их сыном. Больше того. Они даже не видели меня, каков я есть. Видела разве только горничная, открывавшая мне дверь.

И чем больше я ходил к Налоеву, тем чаще думал, что может получиться скандальная история: Налоев-отец увидит меня и поймет, что сын обманывает его, что репетитор-то я не настоящий, а так, мальчишка, который, поди, и сам-то ничего не знает… К тому же я на практике убедился, что давать уроки своему же однокласснику дело весьма и весьма трудное. Поэтому однажды сказал Налоеву:

— Знаешь, я больше не могу к тебе ходить…

— Почему? — удивился он.

— Да потому, что тебе надо репетитора настоящего. Я для тебя не гожусь.

— Ну как хочешь… Дело твое… А то оставайся все-таки…

— Нет, — решительно возразил я, — не останусь.

Налоев, попросив меня немного подождать, вышел из комнаты. Минуты через три он вернулся, держа в правой руке несколько пятирублевых бумажек.

— Вот получи, что заработал…

Я взял деньги, поблагодарил и вышел из налоевского дома на снежную морозную улицу.

Примерно в это же время я перестал заниматься и с Ваней. Его отец сказал, что пока хватит. От него я получил пятнадцать рублей.

8

Незадолго до нового, 1916 года в моей жизни произошли некоторые перемены. В квартиру Ивана Корнеевича Корнеева, где я жил, переселилась семья Марии Александровны Антоновой — рано овдовевшей женщины, у которой было пятеро детей. Корнеич передал Антоновой не только квартиру, но и свою мелочную лавочку. По-видимому, лавочку эту он и берег специально для Антоновой, не закрывал ее, не отказывался от нее, хотя ему, несомненно, было трудно и работать на железной дороге, и одновременно торговать.

Сам Корнеич поселился в том же доме Редькина — в небольшой деревянной пристройке, похожей на крестьянскую избу. Он продолжал работать на железной дороге, а в свободное время столярничал. Столовался он у Антоновой.

И Корнеич, и Мария Александровна знали друг друга уже давно. Оба они знали и Василия Васильевича Свистунова, очевидно, с тех пор, когда тот учился в воронинской гимназии. Знали и на редкость доброжелательно относились к нему.

Наверно, по этой причине и я — ученик Свистунова — не оказался лишним в семье Антоновых: Мария Александровна оставила меня у себя на тех же условиях, на которых, уезжая в Сибирь, оставлял у Корнеича Василий Васильевич. Разница заключалась лишь в том, что в семье Антоновых мне было неизмеримо лучше: я уже не был таким одиноким и заброшенным, как раньше, и не голодал, как бывало при Корнеиче.

Мария Александровна, несмотря на крайнюю ограниченность средств, которыми она располагала, умела вести дело таким образом, что дети ее были и сыты, и одеты, и могли учиться. Ну а заодно с ними шел и я, тоже как бы став членом семьи Антоновых.

Старшая дочь Антоновой Мария работала кассиршей в городской продовольственной лавке. Остальные три дочери — Анастасия, Марина и Дина — учились. Уже поступил в школу и самый младший из Антоновых — Иван, которому было тогда лет около восьми.