На Ельнинской земле

Злополучный урок был последним уроком того дня. И начаться он должен был сразу же после большой перемены. Четвероклассники не стали, однако, дожидаться начала: едва прозвенел звонок на большую перемену, как все шумно бросились в раздевалку, быстро оделись и тотчас же ушли из гимназии. Со всеми вместе ушел и я, хотя и не понимал, правильно или неправильно поступают мои товарищ, а также и я сам.

А наутро все мы должны были держать ответ за свой поступок. В течение целого урока на все лады укорял и ругал нас преподаватель русского языка и литературы (он же был и нашим классным наставником) Степан Дмитриевич Никифоров. К нему присоединился инспектор гимназии, преподаватель математики в старших классах Павел Петрович Манчтет.

— Вы опозорили и гимназию, в которой учитесь, и самих себя, — говорили нам. — И мы не можем не принять самых строгих мер… Мы снизим вам отметки по поведению, о вашем недостойном поступке известим ваших родителей… А кое-кого из вас, может быть, придется исключить из гимназии.

После того как мы выслушали все эти упреки, угрозы и поучения, в классе начался обычный урок. А раз урок начался, раз из класса никого не удалили, значит, считали мы, этим все и кончится…

Однако со мной не кончилось. В тот самый момент, когда все облегченно вздохнули, мне сказали, что меня вызывает сам Ф. В. Воронин. Я сразу понял, что дела мои плохи, коль владелец гимназии и ее директор вызывает меня одного. И я был прав. Федор Васильевич встретил меня очень сурово, говорил он со мной, стоя у своего письменного стола. Он повторил то, что я уже слышал от Никифорова и Манчтета, а потом добавил уже от себя:

— Вам-то уж никак не следовало делать того, что вы сделали. Вы на особом положении у нас и потому должны были бы ценить то, что делает для вас гимназия. А вы вон как!.. Ну что же, я предупреждаю вас, что поставлю вопрос о вашем исключении из гимназии…

Я понимал, что надо что-то ответить Воронину, сказать ну хотя бы о том, что несправедливо так жестоко наказывать только меня одного, и наказывать как бы уже и не за проступок, а за то, что я ученик бесплатный, а все другие платят за пребывание в гимназии. И хотя они, может быть, виноваты неизмеримо больше, чем я, их не выгонят из гимназии: это для гимназии невыгодно, убыточно…

Я, однако, не в силах был произнести ни слова — мой язык словно приковали. Только чувствовал, что вот-вот могу расплакаться от обиды.

Федор Васильевич подождал немного, помолчал, глядя на меня, и уже более примирительно сказал:

— Ну идите!..

Я забрался в раздевалку, спрятался за ученические шинели и, стараясь хоть как-нибудь успокоиться, просидел там до конца урока. А потом оделся и, не глядя ни на кого, ничего не замечая вокруг себя, понуро побрел домой.

Остаток дня и всю ночь провел я в большой тревоге. Заснуть не мог ни на одну минуту. Все думал и думал, что же мне делать, и ничего не придумал. Я, правда, как будто уже окончательно уверил себя, что ладно, проживу как-нибудь и без гимназии. Но ведь не это главное. Главное для меня заключалось в том, что я скажу своей учительнице Екатерине Сергеевне, Погодину, Свистунову? Они ведь так помогали мне, столько сил и средств потратили на меня! И, оказывается, все это понапрасну!..

Я живо представлял себе, с каким горьким упреком, с каким осуждением посмотрят на меня эти люди, и чувствовал, что не снесу этого…

Утром я все же пошел в гимназию — деваться больше было некуда. Робко вошел в класс, робко сел на свое место и со страхом ждал: что-то будет? Но шел урок за уроком, удалить меня из класса никто не пытался, никто не делал мне никаких замечаний. Однако я все еще опасался, что если не сегодня, так завтра Воронин может привести свою угрозу в исполнение, и потому дня четыре или пять, приходя в гимназию, со страхом ожидал: вот сейчас случится это самое, вот сию минуту мне скажут, чтобы я больше не приходил. И было мне невыносимо горько и тревожно.

Но ничего не случилось ни в первый день, ни в пятый, ни в десятый. И я постепенно пришел в себя, успокоился. Понял, что гроза миновала. Я даже решил про себя, что Федор Васильевич Воронин и не думал исключать меня из гимназии, он хотел только попугать… Вероятно, это так и было.

Никто другой из моих товарищей-четвероклассников также не пострадал. Даже отметки по поведению никому снижены не были.

5